Владимир Карпов - Генерал армии Черняховский

Теперь я сидел в теплом блиндаже, смотрел и не мог насмотреться на дорогие русские лица. Казалось, не видел их целую вечность.

— Какая у меня рана? — спросил фельдшера, бинтовавшего голову.

Фельдшер замялся, но, видно, посчитал неприличным врать:

— Надо поскорее вас в госпиталь. Ранение в голову всегда опасно.

Усатый командир полка заторопился: приказал немедленно везти. Накинул на меня шинель, распорядился, чтобы фельдшер лично сопровождал до полевого госпиталя.

Прощаясь, подполковник дал флягу, шепнул:

— Ты крови много потерял, подбодрись, принимай помаленьку.

Повозка катила легко и плавно. И так же легко было на душе. «Все же выбрался. И поручение командующего выполнил». Отвинтил крышку фляги и хлебнул на радостях несколько глотков. «Мама в эту ночь, наверное, спокойно спала. Она даже не подозревала, как близко я был от гибели и каким чудом спасся». Выпил еще несколько глотков — за нее.

В расположении своих войск все было прекрасно, даже холодный ветер казался ласковым. Вспомнил предупреждение усатого командира полка: не раз приложился к фляге и прислушался к самому себе. Нет, силы не уходят. Наоборот, будоражило веселое, возбуждение. «К немцам в плен не попал. Избежал пыток и смерти. Очень повезло!» Хотелось петь, и я запел песенку, которую услышал в новом кинофильме:

Шаланды, полные кефали,

В Одессу Костя приводил…

В госпитале хирург, уже поджидавший раненого разведчика сказал обнадеживающе:

— Ну, раз поет, все будет хорошо.

Мне очень хотелось поговорить и с хирургом, и с сестричками, которые почему-то хихикали в свои марлевые маски.

— Лежите спокойно, потом поговорим, — обещала одна из них.

— Ну и веселый раненый! — сказала другая. — У нас таких еще не было.

— Это точно, — согласился я. — А вы знаете, почему я в немецкой форме? Вы не думайте, я не фриц.

— Все мы знаем, лежите, пожалуйста, спокойно, а то свяжем вас, — пригрозил хирург.

Я засмеялся. Мне казалось очень смешным, что будут связывать свои, да к тому же такие хорошенькие девушки.

— Связывайте! — великодушно разрешил я, и в тот же миг нестерпимая боль обожгла голову. Я застонал: — Ммм, ну это, ни к чему, доктор! Все шло так хорошо…

— Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело. Твердолобый ты, пуля срикошетила.

— Значит, еще поживем?

Я закрыл глаза и, будто покачиваясь в теплой детской люльке, стал засыпать…

После операции меня поместили в отдельную маленькую брезентовую палатку. Она была обтянута изнутри слоем белой ткани, обогревалась железной печуркой.

Я понимал, что такое внимание не случайно. Наверное, об этом позаботился сам командующий фронтом. Только вот никто не навестил, не поздравил с удачным возвращением. Из-за этого появилась обида. Она точила как червь, причиняя боль, гораздо большую, чем рана в голове. Стал утешать себя: ведь знаю только я о том, как проник в город, занятый противником, убил патрулей и ушел от преследования, раздевался догола на ледяном ветру, снимал часового, как, раненный, чуть не попал к фашистам. Официально это выглядит по-другому: разведчик получил приказ доставить ценные сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения ранен. Вот и все. Перед наступлением у командования работы много, некогда вести душеспасительные беседы с раненым. Лежишь в отдельной палате, лечат, кормят, чего тебе еще надо?

И когда я совсем уже успокоился, когда в душе все встало на свои места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат в отлично сшитой шинели, в комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным козырьком. Солдат и не солдат, будто сошел с картинки. На фронте таких не было.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, — сказал, улыбаясь, красивый солдат. — Мы артисты из фронтового ансамбля песни и пляски. — Он показал рукой на вход в палатку, и я только сейчас услышал там, за брезентовым пологом, сдержанный говор многих людей. Я не мог понять, что все это значит и какое имею отношение к ансамблю. Солдат пояснил:

— Нас прислал командующий фронтом. Сказал, что здесь, в госпитале, находится раненый разведчик, который выполнил очень важное задание, и его, то есть вас, надо повеселить. Вот мы и прибыли.

Приятная волна благодарности прихлынула к сердцу: «Не забыл. При всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!»

— Как же вы будете это делать? В палатке больше трех-пяти человек не поместится, — растерянно спросил я и тут же предложил: — Вы дайте концерт для госпиталя где-нибудь в общей столовой и доложите командующему, что приказ выполнен.

— Мы так не можем. Приказано поднять настроение лично вам. Для госпиталя будет особое выступление, — настаивал солдат. — Приказ есть приказ! Мы все организуем здесь… Меня зовут Игорь, фамилия Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который происходит от главного моего занятия: чесать языком. Я ведь конферансье. По-военному — ведущий ансамбля…

Появился дежурный врач, пришли сестры, укрыли меня еще одним одеялом, подняли полы палатки, и я увидел группу хорошо одетых солдат, похожих, как братья, на Игоря Чешихина.

Профессионально улыбаясь, Игорь представил их единственному зрителю и слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил:

— «Землянка», слова Алексея Суркова, музыка Константина Листова, исполняет солист ансамбля Родион Губанов.

Происходящее было похоже на приятный сон — красивые люди, музыка, пение. И очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть так и будет. Важно, что слова песни вполне отражают явь. «Бьется в тесной печурке огонь…» Вот она, печурка, и прыгает в ней красный огонь. «На поленьях смола, как слеза, и поет мне в землянке гармонь…» Ну не в землянке, так в палатке. Только вот глаза передо мной другие — мамины глаза. Мама, мама, нет никого роднее и ближе тебя! «Ты теперь далеко, далеко… а до смерти четыре шага». Сейчас, пожалуй, побольше четырех. А было меньше шага: когда вели патрули по Витебску, стволом автомата в спину подталкивали. И немец, которого не смог оглушить, чуть не выстрелил в упор. Как уцелел? Непонятно. Из нескольких автоматов били, пока лез через проволоку, а зацепила всего одна пуля!

— Вы не спите, товарищ старший лейтенант? — озабоченно спросил Игорь Чешихин.

— Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.

— Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой нет. Теряли и голоса, и певцов. Война!..

После пения — пляска. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед палаткой, но они со свистом отплясывали.

— Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин», — сообщил Игорь.