Валерий Поволяев - Русская рулетка

— Это что же, я снова арестован?

Человек с револьвером промолчал.

— Вы не имеете права говорить?

Часовой повернул голову. Таганцев увидел его глаза, холодные, будто кусочки льда, колючие, презрительно далёкие, понял, что с этим человеком он родился на разных планетах.

— Нет, — коротко и жёстко произнёс часовой.

Таганцев с трудом поднялся, подковылял к умывальнику, над которым прямо в стену глиной было вмазано маленькое, табачного цвета зеркальце — неровный неряшливый осколок, пригляделся к себе. На Таганцева из осколка смотрел совершенно незнакомый человек, затравленный, небритый, с маленькими китайскими щёлочками затёкших глаз, с багровой полосой, наискось пересекавшей ему шею, — грязное вафельное полотенце обезобразило кожу. Он потрогал пальцами кадык и чуть не вскрикнул от боли, повернулся всем телом, словно волк, сделал несколько шагов к койке. По дороге поймал холодный враждебный взгляд человека с револьвером, поморщился. Вторую попытку покончить с собой он уже никогда не сделает.

— Я очень слаб, я болен, — произнёс Таганцев заплетающимся языком, — я могу лечь?

Ответа не последовало. Таганцев, кряхтя, опустился на койку, вытянулся во весь рост и закрыл глаза. Человек с револьвером не сказал ему ни слова, не сдёрнул, не сбил толчком с ложа — значит, лежать Таганцеву дозволялось, он получил послабление. Как больной. Откуда-то издалека до него донёсся нежный вкусный запах хорошей еды, это был запах прошлого, запах китайской кухни, которую Таганцев обожал, умел отличать пекинские блюда от гуанчжоуских, а сычуаньские от харбинских — когда-то давным-давно, ещё в молодости, он любил тешить диковинным столом свой желудок. Хотя изысканные блюда, вызывающие обморок у гимназисток и изумлённое «ах» у бывалых людей, он предпочитал обходить — разных мочёных червей, вяленых скорпионов, жареных тараканов и сырых, под яблочным уксусом, змей. Это было не для него. Впрочем, однажды, перебрав водки «маотай», ставшей популярной после полученной золотой медали на Панамской ярмарке в 1915 году, он осмелел и откушал всего — и мочёных червей, и вяленых скорпионов, и жирных гадюк, напоминавших своим мясом угрей, и даже чёрных вонючих утиных яиц, от которых раньше отшатывался. Тухлые яйца, перед тем как попасть на стол, обмазанные извёсткой, несколько недель вылёживались в земле. Таганцев даже научился довольно сносно действовать куайцзы — костяными палочками, украшенными иероглифами и перламутровой инкрустацией, чем вызывал удивление друзей. Времена давние, добрые, где вы? Куда, в какую преисподнюю провалились?

С этого дня Таганцев начал давать показания. Попросил у Сергеева бумаги, чтобы заносить в неё то, что будет вспоминать, рассказал о явках, о связных, о документах, полученных из-за границы, о группах боевиков, пришедших из Финляндии… Таганцев сломался. Сергеев понял, что тот лежит уже на земле, в самой земле, и вряд ли когда поднимется.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что вас ждёт? — спросил Сергеев однажды у Таганцева.

— Да, — глухим, очень спокойным голосом ответил тот.

— Интересно, что же по вашему предположению? — следователь не удержался от следующего, второго, вопроса.

— Смертная казнь, — прежним спокойным тоном произнёс Таганцев. Ни одна мышца не дрогнула у него на лице.

— Будете просить о помиловании?

— Нет!

— Почему же?

— Я виноват — во всём виноват, я втянул людей в авантюру, в слепую политическую игру, науськивал их на власть, на Советы… А зачем, спрашивается?

— Советская власть милосердна. Напишите письмо Ленину о помиловании.

— Нет!

— По-моему, это неразумно. Жизнь-то одна…

— Не хочу. Раз я во всём виноват, значит, и должен нести наказание. Хотя, если бы я стал писать Ленину, то попросил бы об одном — чтобы не стали трогать людей, которые мне поверили.

— Благородно!

И всё-таки Сергеев не раскусил Таганцева до конца. Таганцев не был повален на землю, не был растоптан, он просто отрешился от всего, стал жить «святым духом», который ощутил в себе, — сломался Таганцев чуть позже.

Не сразу Сергеев понял и то, что Таганцев, называя людей и адреса, называл тех членов организации, которые были уже арестованы, и те явки, что уже засветились, были прикрыты — в них на всяких случай чекисты установили несколько засад. У этого человека было поразительное чутьё, обострённое ощущение воли — здесь, в сырых каменных стенах, не имея никакой информации, он знал, что происходит там, за стенами, и очень точно ориентировался. Сергеев понял, что недооценил своего подследственного лишь тогда, когда тот попытался передать на свободу инструкцию о перестройке «Петроградской боевой организации», настоятельно требовал выйти на связь с Савинковым и объединиться с южанами, сообщал, что всю вину берёт на себя — готов нести свой крест до конца, и под этот крест другие должны получить прощение…

Но не так-то просто было получить прощение. Инструкция, которую Таганцев переделал на волю, была перехвачена. Сергеев схлопотал выговор за миндальничанье и был отстранён от дела. Таганцевым занялся сам Агранов.

Режим в камере руководителя «Петроградской боевой организации» ужесточился.

В Петрограде продолжали идти аресты.

Крестов приехал на заставу Костюрина ночью, злой, промокший — весь день лил колючий нудный дождь, земля пропиталась им, поплыла, сделалась вязкой, даже телега — транспорт, как известно, вездеходный-всепролазный, и та увязала в грязи по самые оси, — ни туда ни сюда. Проехать можно было только верхом, но Крестов, человек упрямый, всё-таки прорвался на заставу на телеге.

С грохотом оббил с сапог грязь, чуть доски крыльца не проломил, так сильно колотил каблуками.

Костюрин находился в канцелярии, при свете лампы-десятилинейки составлял отчёт, который завтра утром должен был отправить в Петроград.

— Не спишь? — сипло поинтересовался Крестов, хотя мог бы и не спрашивать, и без того понятно, что Костюрин не спит.

— Ну ты и даешь, Крестов, — устало проговорил Костюрин, потёр пальцами виски, поморщился, хотел было выдать пару хлёстких фраз, но не стал, смолчал. Осуждающе покачал головой.

Крестов сбросил с себя брезентовик, подсел к столу.

— Выпить у тебя чего-нибудь есть?

— У меня нет, а у Пети Широкова, моего зама, есть. Самогонка. Целая бутыль, заткнутая кукурузным початком.

— Слушай, Костюрин, давай выпьем, — сипенье у Крестова угасло, нырнуло в глубину глотки, вместо него возник хриплый шёпот.

Костюрин сочувственно сощурился.

— Что, Крестов, допекло?

— Допекло, — не стал отрицать чекист, проговорил неожиданно тоскливо: — Может быть, мне уйти из «чрезвычайки»?