Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

Но он молчал. То, что мучило Бредова в последние дни, было так глубоко и сложно, столько страшных мыслей приходило ему в голову, столько мучений причиняли ему эти мысли, которые он гнал от себя, полагая, с солдатской прямотой, что ему не дано право так думать, что он никогда не решился бы высказать их, да еще перед старшим начальником.

— А скажите, Сергей Иванович, — спросил вдруг Васильев, — замечали вы у ваших офицеров то, что теперь испытываете сами?

Бредов вздрогнул. Почти неслышно он спросил:

— Что именно думаете вы, Владимир Никитич?

— Ну, вы понимаете… То самое, что тревожит вас. Ведь тревожит, грызет, да? Не скрывайте от меня ничего, ни-че-го. Это мне очень важно знать!

…Всего несколько дней назад Брусилов побывал в дивизии Васильева. Он приехал, как всегда, неожиданно, в сопровождении только двух офицеров, выслушал рапорт Васильева и просто сказал:

— А я уже походил тут у вас. Хорошие полки. Особенно моршанцы. Они ведь и на японской воевали?

— Точно так, ваше высокопревосходительство, воевали, — ответил Васильев. — Мой родной полк, я с ним в Маньчжурии был.

— Да, на нашего русского солдата грешно жаловаться, — задумчиво произнес Брусилов, и Васильев уловил оттенок горечи в его голосе. — Много он вынес и бог весть сколько еще вынесет за отечество свое, за Россию…

Он скоро уехал, и Васильев, для которого самое дорогое в Брусилове были воинская честность и талант, много думал о нем.

Все великое наступление, так талантливо и энергично организованное и проведенное Брусиловым вопреки воле трусливого и бездарного верховного командования, наступление, которое, как это твердо знал Васильев, спасло Францию и Италию от разгрома, могло, при поддержке другими фронтами, вывести из строя и Австрию, изменить всю судьбу войны. Не по вине Брусилова все случилось иначе, и полководец горько переживал крушение своих больших и смелых планов. Так же переживали это и лучшие офицеры Юго-Западного фронта, в том числе и Васильев. Вот почему хотел он узнать — не те ли же горькие чувства, что и его самого, мучат Бредова?

Он близко наклонился к его лицу, покусывая свой светлый ус, и слушал медленные, трудные, отрывистые слова своего старого боевого товарища, офицера, которого он ценил за честность и воинское умение. Он неспроста допрашивал Бредова: та трагедия, что назревала в нем, когда выяснилось, что большое их наступление гасло, не поддержанное другими фронтами, переживалась не им одним. Те же мысли, что мучили его, подметил он и у других офицеров и боялся, что эти мысли, такие страшные на войне, могут проникнуть еще глубже — в солдатскую массу…

— Вы можете с меня взыскать, — говорил Бредов, — но я считаю своим долгом все доложить вам как на духу. Первые дни нашего наступления были для меня очень радостные, самые счастливые в этой войне! Я уже говорил вам об этом. Именно так я представлял себе наш большой удар. Я следил в бинокль за действиями нашей артиллерии. Как она работала!.. С каждым днем возрастал наш успех, с каждым днем! Мы расширяли прорывы, гнали врага, брали десятки тысяч пленных, орудия, пулеметы. Я часто думал: почему создается вокруг нас какой-то заколдованный круг, почему, черт возьми, победа, которая не раз улыбалась нам, уже блистала перед нами в дыму и огне боя, почему она всегда ускользала от нас? Ведь мы дрались, не щадя жизни. Сколько подвигов совершали наши офицеры и солдаты, и все это тухло, как тухнут отдельные искры в костре, который не может разгореться. Надо же хоть раз честно сказать об этом, вложить персты в свои собственные раны!.. Страшно вспомнить Мазурские озера, пятнадцатый год, страшно вспомнить мне нашу ставку, ее чиновников-генералов, которые не поражения боятся, нет!.. а того, как бы не угодить высшему начальству, и думают об одном — как бы получше выслужиться и сделать карьеру… О, бедная, бедная наша Россия! Кто же виноват, кто, скажите, довел ее до такого состояния?!

Он опустил голову.

— Я дрался с японцами, — глухо продолжал Бредов, — в ту пору было еще хуже, еще более мерзко. Когда началась теперешняя война, я подумал: вот оно — искупление, вот она — вторая отечественная война. Помню, как мы сбили пограничный столб с черным германским орлом, как вошли в Восточную Пруссию. Чем это кончилось — известно…

Он машинально потянулся к карману и отдернул руку.

— Курите, — разрешил Васильев.

Бредов достал папиросу, помял ее, покатал между пальцами, закурил.

— Выходит, что я всю историю войны вспоминаю, — сказал он, — но я не историю вспоминаю, а жизнь свою вам рассказываю…

И, подняв на Васильева потемневшие глаза, он сказал с такой болью, что видно было, какие это выстраданные слова:

— Вся история войны говорит за то, что… — он вдруг растерянно замолчал.

Васильев сурово глядел на Бредова, рука его повелительно поднялась. Да, он не мог больше сдержать себя и в то же время не мог понять, что так потрясло его, почему он так ненавидел в эту минуту Бредова? Неужели, вызвав Бредова на откровенный разговор, он теперь не может сдержать возмущения от всего того, что слышит? И тут же признался самому себе: да, не может! Самые горькие и затаенные свои мысли, которые он гнал прочь от себя, считая их неверием в Россию, были брошены ему в лицо Бредовым. Теперь он видел, что все идет не так, как представлялось в начале наступления. Бывает у человека во время сна состояние, когда ему кажется, что на него нападают, а он не может шевельнуться, поднять руку, чтобы защититься. Это ужасное ощущение собственного бессилия, связанных рук было невыносимым для него, и он прятал его от всех, от всех, и вот случилось то, чего он больше всего боялся: это сознание мучит не только его, а многих, очень многих…

Васильев молчал, прижав пальцы к вискам.

— Я пойду, Владимир Никитич…

Согнувшийся, с потухшими глазами, с дрожащей рукой, которая все пыталась застегнуть перчатку на другой руке и не могла, Бредов был исполнен такого мужественного, солдатского горя, что у Васильева сжалось сердце. Он как будто узнал в Бредове самого себя, свои сомнения. Резко шагнул к нему, спросил:

— Так как же, Сергей Иваныч, что полагаете делать?

Бредов ответил ровно и спокойно, только голос был приглушен:

— Драться, Владимир Никитич, драться…

Васильев протянул ему руку, крепко пожал:

— До свиданья, Сергей Иваныч. Желаю успеха.

Оставшись один, Васильев прошелся по комнате, стиснул руки.

«Крылья, крылья связаны, — тоскливо подумал он и поглядел в окно, в черную ночь. — Сколько силы в нас, какое широкое сердце у людей наших… Когда же, господи, взмахнут наши крылья во весь свой размах, во всю русскую силу? Когда же?.. Когда?»

Вернувшись из дивизии Васильева, Брусилов прошел в свой кабинет и сейчас же принялся разбирать на письменном столе бумаги. Среди них он нашел пачку солдатских писем с сопроводительной запиской начальника секретной части. Тот докладывал, что, так как задержано очень много писем революционного содержания, он счел необходимым ознакомить с некоторыми из них главнокомандующего фронтом.