Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

Теперь наступало самое главное. Рассыпались широкой цепью, охватили просеку с обеих сторон. Послышались голоса, стукнула копытом о дерево лошадь. Васильев внимательно всматривался в темноту.

Где-то залаяла собака. Вероятно, в Сидоровке. Васильев приказал двинуться к деревне. Она еще не была занята «противником». В крайней от леса избе разбудили хозяина. Вышел лохматый крестьянин и, страшно испугавшись, низко кланялся Васильеву и солдатам. Жена его, стоя на пороге, крестилась. Проснулись люди и в других избах, но никто не выходил на улицу. Петрова поразил страх, с которым крестьяне относились к военным: робко отвечали на вопросы, спешили скорее скрыться за дверью.

Рота, миновав деревню, углубилась в лес. В лесу остановились. Вдали белым кружком вспыхнул свет и тотчас же погас. Васильев поднял руку.

— Внимание! — сказал он. — «Противник» перед нами.

В ветвях пискнула птица. Нежная синева едва-едва проступала в еще темном небе. Снова вспыхнул свет, послышались выстрелы, и какой-то длинный черный предмет начал быстро приближаться. Несколько лучей загорелись там, обшаривая дорогу, белые камни по ее краям, и затем побежали вперед. Солдатская цепь с поднятыми винтовками перегородила дорогу, и маленькая фигурка Васильева стала перед цепью.

— Прошу сдаться! — четко и немного торжественно сказал Васильев. — Объявляю вас пленными.

Тогда всадник на белом коне выехал вперед и сердито крикнул:

— Кто такие? Прошу с дороги. Вы знаете, с кем разговариваете?

— Ваше превосходительство! — поднося руку к козырьку, ответил Васильев, сразу узнав по голосу бригадного командира Гурецкого. — Мы являемся противной стороной. Прошу удостоверить, что вы захвачены в плен.

— Ну, ну! — игриво пробурчал генерал. — Пустяки какие! Маленькое недоразумение, не больше. А теперь позвольте нам проехать.

Васильев не тронулся с места.

— Ваше превосходительство! — твердо сказал он. — Я не могу пропустить вас. Покорнейше прошу разрешить считать вас пленным.

Он загородил дорогу генеральскому коню.

— Мальчишка! — закричал генерал. — Да как вы смеете?

Он наехал конем на Васильева. Тот невольно подался в сторону. Воспользовавшись этим, генерал ударил коня нагайкой и ускакал вместе со своим штабом.

Бледный Бредов подбежал к Васильеву.

— Надо жаловаться! — стиснув кулаки, крикнул он.

— Да, да, — вяло подтвердил Васильев. — Но что из этого выйдет? И, пожалуйста, не так громко, прошу вас. Ведь кругом солдаты.

И сутулясь он пошел по дороге.

Мазурину было необходимо хоть денек побывать в Москве: сообщить об усилившихся революционных настроениях в полку, узнать, что вообще происходит в России, получить большевистскую литературу. Но так как уехать ему не представлялось никакой возможности, он решил послать в Москву Тоню с письмами и поручениями.

Она с радостью и даже тайной гордостью согласилась выполнить это задание. Мазурин тщательно подготовил ее к поездке, рассказал, что надо делать, как себя держать. Поехала Тоня под видом горничной. И когда через три дня вернулась, успешно справившись со всем, что от нее требовалось, она вдруг почувствовала в себе что-то новое, сильное: она стала другим, полезным человеком. Что-то светлое виделось ей впереди.

…Несколько солдат попались с листовками. Следствие велось с нарочитой жестокостью. Солдат допрашивал военный следователь, внешне благожелательный, с белыми нитяными усами и тонким хрящеватым носом. Следователю очень хотелось раскрыть большую подпольную организацию, но солдаты показывали, что листовки они нашли на улице у ворот казармы, никаких связей ни с кем не имели и листовки оставили у себя как бумагу на курево. Заподозренных держали в темном карцере, давали только хлеб и воду, мучили бесконечными допросами, грозили каторгой и даже расстрелом. Следователь предполагал, что революционная работа в полку ведется с помощью и под влиянием фабричных рабочих, и Максимов написал начальнику дивизии, что частое назначение солдат на фабрики для усмирения рабочих приводит к печальным результатам: они общаются с «бунтовщиками» и заражаются от них революционным духом. Начальник дивизии вызвал Максимова. Генерал постоянно оттопыривал нижнюю губу, словно на кого-то сердился.

— Представьте себе, полковник, — говорил он, — что мы проиграли бы внутреннюю кампанию пятого года. Вы понимаете, какие страшные последствия это имело бы для России, для дворянства, для высшего офицерства, а? Хамы, мужики овладели бы всей страной, а? (Начальник дивизии, еще когда он служил в Петербурге, в генеральном штабе, за полную неспособность к военному делу был представлен к увольнению, но крупные связи помогли, и его направили в армию командовать дивизией.)

Он грозно и вопросительно посмотрел на Максимова, и тот, благоговевший перед начальством и уверенный, что начальство всегда умно, почтительно кивал головой и значительно хмурил брови.

— А вот, — продолжал генерал, — мы проиграли японскую, то есть внешнюю, кампанию — и ничего! Живем, слава богу, не хуже прежнего и даже военный опыт приобрели, а?

И, оживившись, так как считал себя глубоким стратегом, генерал начал рассказывать Максимову о плане новой дислокации войск на западной границе, в разработке которого он участвовал, когда еще работал в генеральном штабе.

— Совершенно секретно, полковник, — говорил он, — пусть все это умрет между нами. Вы знаете, возможно, что наша идея развертывания главных сил на передовом театре фактически привела к тому, что обширные промышленные районы империи, опасные в революционном отношении, стали недостаточно защищены от внутреннего врага. И я вместе с генералом Сухомлиновым отстаивал ту мысль, что для внутренней безопасности страны необходимо отнести назад линию стратегического развертывания и дислоцировать войска с таким расчетом, чтобы наиболее сильные гарнизоны оказались в промышленных районах, независимо от того, на каком расстоянии от границы они будут находиться. При такой дислокации армии мы безусловно сумеем подавить революцию в любом месте, а?

Помолчав, генерал гордо добавил:

— Государь всемилостивейше соизволил согласиться с правильностью этой идеи. Согласился он также и с необходимостью упразднить резервные войсковые части, как наиболее поддающиеся революционному влиянию. Да, да, дорогой полковник, смею вас уверить, что победа над внутренним врагом неизмеримо важнее для России, чем победа над внешним, а?

Сделав такой вывод, генерал величественно взглянул на Максимова и, отпустив его, приказал беспощадно пресекать малейшие революционные веяния в полку.

Лежа под серым колючим одеялом на соломенном тюфяке в своей лагерной палатке, Мазурин долго не мог заснуть. Полы палатки были закинуты и крест-накрест пристегнуты к вбитым в землю колышкам, но свежий вечерний ветер колыхал брезент, и Мазурину казалось, что кто-то стоит снаружи и балуется. В этот тихий ночной час особенно ярко вспоминалось прошлое… Небольшая, с выбеленными стенами комната и в ней — близкий друг, с горячей большевистской душой, Федя Радогин… А вот Предтеченский переулок на Пресне, приплюснутое оконце. Когда подымаешься по трем ступенькам старенького крыльца к дяде Мише, вторая обязательно скрипнет под ногой. Сколько хороших часов прошло здесь, сколько спорили по-молодому задорно, как учились!.. «Дядя Миша, можно, я к тебе вечерком попозднее забегу и ты расскажешь мне о Ленине?..»