Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

Армия текла по дорогам и без дорог, как течет в половодье река. Проехала артиллерия. На передке сидел солдат с веселым лицом, держа в руках гуся. Другой гусь был привязан за лапу к передку. Кругом смеялись. Сбоку по тропинке проходил эскадрон. Оттуда слышались переливы гармошки.

— Эх, разнесчастная пехота! — горько шутил Голицын. — Топает да топает, пока деревянный крест не выслужит…

Он курил сушеные листья, мелко накрошив их и перемешав с какой-то дрянью. Едкий, вонючий дымок стлался над ним. Самохин, две недели лежавший с простреленной рукой и только недавно вернувшийся в строй, попросил закурить. Голицын с сожалением посмотрел на окурок, затянулся и бережно протянул его Самохину.

— Ты вот меня моложе, — наставительно сказал он, — раздобыл бы курева и дядю угостил бы…

Самохин не отвечал. Внимательно поглядев на него, Голицын спросил:

— Что же ты, парень, скучный? Отступлению не рад?

— Мне все равно — отступать или наступать, — ответил Самохин и сморщился: докуренная папироска обожгла ему губы. — Начальству виднее… Оно знает…

— А ты что знаешь? Или тебе ничего не полагается знать?

— Не полагается, — покорно сказал Самохин, опуская голову. Он не верил никому, боялся разговаривать даже с товарищами по роте. Ночью же, когда его не видели, он забирался в тихое местечко и плакал. Плакал оттого, что было страшно и тяжело. Жил он как во мгле, оторванный от всего мира. По-прежнему боялся Машкова, тупо выполнял его приказы. К боям привык. Стрелял, шел в атаку. Однажды услышал, что война скоро кончится. Это известие глубоко его потрясло: ему думалось, что война никогда уже не выпустит его. С тех пор он прислушивался к разговорам солдат о мире и ночами мечтал, как его, Самохина, отпустят и никогда, никогда больше он не увидит Машкова, офицеров…

На другой день был успешный бой с немцами, но и это сражение ничего не изменило. Густые массы отступающих русских двигались на северо-восток, и отдельные стычки не имели никакого значения. Уречин пытался задержаться на занятом участке. Четыре пулемета, еще уцелевших в полку, обстреливали луг, за которым расположились германцы, а приданная полку батарея, хорошо пристрелявшись, громила наступавшие цепи противника. Мимо полкового штаба проскакал казачий разъезд. Есаул, придержав поджарого, задравшего голову донца, крикнул Уречину, что справа идут крупные силы немцев, а полк, бывший на этом участке, отступил. Уречин сердито посмотрел на есаула, как будто тот был виноват во всем, и приказал сняться с позиции.

Третий батальон задержался, охраняя отступление. Остатки десятой роты цепью лежали на гребне холма, наблюдая громоздкую массу уходящей армии. Пули, вздымая пыль, били в сухую землю. Откуда-то из-за леса непрерывно стреляли германские пушки. Шрапнели рвались над колоннами, и с гребня хорошо было видно, как падали люди. Слева карьером вынеслась русская батарея. Пожилой офицер, осадив коня, скомандовал, и орудия разъехались на полные интервалы. Прислуга еще на ходу соскакивала на землю, передки, отделившись от орудий, отъезжали назад. Телефонисты бегом тянули провод от высокого дуба к батарее. Карцеву всегда нравилась работа артиллерии. Артиллеристы были почти все на подбор — рослые, смышленые, быстрые в движениях люди. Телефонист, лежа на земле и не отрывая трубку от уха, что-то торопливо передал старшему офицеру, и тот, на лету подхватывая его слова, весело приказывал:

— По батарее, уровень тридцать ноль, сто, трубка сто…

Стукнули тяжелые затворы, длинные металлические стаканы с коническими головками скрылись в черных отверстиях («Точно хлебы в печь сажают», — подумал Карцев). Резкие голоса закричали «готово», офицер крикнул «огонь», и гром шести орудий ошеломил пехотинцев.

— Сто семь, трубка сто семь, два патрона, — звонко командовал офицер, и огненный вихрь вырывался из длинных хоботов. Визг снарядов быстро удалялся.

— Хорошо, два орудия подбиты! — задорно передавал телефонист.

— Спасибо, родная батарея! — крикнул офицер. Потом поднял бинокль к глазам, скомандовал: — Первая полубатарея, шрапнелью! Вторая — гранатой!..

С восхищением смотрел Карцев на эту кипучую, четкую работу. «Нам бы так», — с завистью подумал он.

Батарея вдруг прекратила огонь. Подъехали передки.

— Эх, еще бы хоть очереди две, — вздыхая, сказал усатый фейерверкер. — Никак снарядами не разживемся!

Лошади взяли с места крупной рысью, грохот тяжелых колес затих на дороге.

Петров воспаленными глазами (он не спал уже третью ночь) следил за наступающими немцами. Они продвигались медленно, осторожно, видимо не зная, что батарея уже снялась.

— Еще час надо продержаться, ребята! — сказал он.

Карцев тихо доложил, что патронов не больше как по десять штук на винтовку. Петров, не отвечая ему, смотрел в бинокль и думал: шагах в четырехстах от гребня тянулась низенькая поросль; если враги доберутся до нее, трудно будет потом отступать, перестреляют всю роту…

— Карцев, — вполголоса сказал он, — возьми свой взвод, проберись к зарослям и попробуй там продержаться до сигнала. Береги патроны!

Сам он с перевязанной головой остался в строю. Чтобы отвлечь внимание германцев, рота открыла редкий огонь. Распластавшись, солдаты поползли вперед. Их заметили. Пули сухо защелкали, врезаясь в землю. Банька охнул. Пуля, скользнув по спине, оцарапала ему зад.

— А ты чего ее выставил?.. — сердито сказал Голицын. — Неужто до сих пор ползти не научился?

Сам он полз, волочась, как раздавленный, держа голову набок и прикрывая ее спереди лопатой. Первым дополз Карцев и лег за кустами. Тут были окопы, вырытые раньше, и взвод занял их. Голицын, ворча, перевязывал насупившегося Баньку. Черницкий вежливо спрашивал ефрейтора, как же он теперь будет сидеть.

— Ничего… Так и буду: на раненом заде и в том же стаде! — отшучивался Банька.

— Ползут, ползут! — придушенным голосом сказал вдруг Рогожин. — Стреляйте, братцы!

— Подожди! — шепнул Карцев. — Когда будут у той желтой кромки, мы их поймаем. Целься по кромке, без команды не стрелять!

Он лег удобнее. Поймал мушку и ровно навел винтовку. В зеленых стебельках что-то шевельнулось, подвинулось. Карцев не спеша нажал спуск. Сбоку тоже затрещали выстрелы. Самохин стрелял часто. Голицын выцеливал каждую пулю. Германцы затихли. Потом опять застрочил пулемет. Черницкий лежал рядом с Карцевым. Вдруг он перестал стрелять. Карцев повернул к нему голову. Винтовка вывалилась из рук Черницкого, правое плечо было залито кровью. Никогда еще за всю войну Карцев не чувствовал такого горя.

— Гилель, друг!.. — прошептал он. — Гилель, Гилель.

Из роты сигналили вернуться. Карцев, Голицын и Рогожин тащили Черницкого. Его голова моталась, лицо сделалось серым. За гребнем остановились, и Карцев расстегнул на раненом гимнастерку. Пуля попала под ключицу, вышла возле правой лопатки. Кровь текла. Черницкий не шевелился. Только когда рану перевязывали, он застонал, открыл глаза.