Василий Клёпов - Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.]

— Тубо! Тубо! — тихо успокаивал Большое Ухо собаку, и она моментально стихла, прижалась головой к нему.

Доктор переводил внимательный взгляд с Левки на собаку, с собаки на Карла.

— Или пес сошел с ума, — бормотал старик. — Или, наоборот, у него почти гениальный ум…

— Последнее вернее, — сказал Левка.

Доктор вдруг нагнулся к Левкиному уху:

— А гвоздем ногу ковырять не советую… Может случиться заражение крови…

Он обработал ранку на ноге йодом, положил бинт и, уходя со двора, бросил маленькой немке:

— Луиза, передайте фрау Марте, что собака совершенно здорова, но мальчик в опасности. Его ужалила ядовитая змея.

Левке показалось, что, уходя, доктор подмигнул ему.

Между тем из коровника на Левку смотрели три невольницы. Он оглянулся и в их взглядах прочел сочувствие.

— Как это случилось? — услышал он русский говор Груни. — Тебе очень больно, малыш?

— Ничего не больно, — ответил Левка. — Им больнее…

Вскоре вышел с ружьем Карл и, старательно целясь, выстрелил в овчарку. Старого доброго Тира не спасло свидетельство доктора: пес был застрелен за измену господам.

Когда мы с Димкой вернулись в амбар, наш «больной» вынырнул из-под отвернутой половицы:

— Димка, иди помоги!

Оказалось, Левка не дремал. Когда его после расправы с собакой отвели в амбар, он полез под пол и стал делать подкоп Ему удалось прорыть довольно большую дыру, и когда уже сверху стал виден свет, Большое Ухо уперся в какую-то доску, которая мешала выбраться наружу.

— Пойдем посмотрим, какой у тебя подкоп, — и мы полезли за Левкой.

Димка уперся плечом в доску, и с большим трудом ее удалось отодвинуть. Мы выбрались наружу и очутились в малиннике. Недалеко от нас копался глухонемой.

Мы быстро нырнули снова в амбар, прикрыли доску и Левка усмехнулся.

— Теперь нам ничего не страшно. В случае нужды улизнем…

Мы улеглись на соломе, и Левка принялся рассказывать, как ехал с поля и велел Карлу служить себе. Все это было смешно, но… Вряд ли баронесса спустит такую дерзость.

— Помните, где вы находитесь! — объявил я ребятам. — Баронесса…

— Не пугай, — огрызнулся Левка. — Все равно ползать на брюхе не буду!

— Ты, Молокоед, собираешься сделаться верноподданным Гитлера? — ошарашил меня Димка.

— Недаром его сегодня хвалили… Учитесь, сказал Камелькранц, вон у того хорошего мальчика!

— А мне такая похвала хуже зуботычины!

Я думал, хоть Димка меня поймет — ведь он из нас троих всегда отличался трезвым взглядом на жизнь, но и Дубленая Кожа неожиданно встал на сторону Большого Уха:

— На этот счет очень хорошо выразился один великий русский поэт. Настоящий борец за свое дело не должен считаться с мнением врага. Потому что…

В общем, получалось так, что я вроде начал подхалимствовать перед Камелькранцем. И я никак не мог объяснить ребятам, что похвала Камелькранца относится вовсе не ко мне, что это Сигизмунд и Юзеф хотели избавить меня от наказания и помогли выкапывать картошку.

— Так что же я, по-вашему, предатель, да?

Во мне все так и кипело.

— Предатель, не предатель, — проговорил Димка, — но и советского в тебе маловато, Молокоед.

— Ну тогда пусть Левка скажет: советский я или нет…

— Вроде был и советский, — откликнулся Левка.

— Когда в золотоискателей играли, — ехидно усмехнулся Дубленая Кожа.

— Ну, Димка, — прищурился я. — Никогда не думал, что ты от одной зуботычины Камелькранца рассудок потеряешь.

— А я не думал, что ты от одной похвалы фашистским ударником заделаешься.

Мне было обидно до слез. Я отвернулся к стене и стал смотреть сквозь щель во двор. Скоро ребята уснули. А я лежал не смыкая глаз.

Из-за крыши сарая выбралась на небо огромная круглая луна, и мне почему-то вспомнилась ночь в Золотой Долине и старикашка Паппенгейм, стоящий против нашего костра. Я уже стал погружаться в сон, как вдруг увидел его. Он стоял посреди двора и, как тогда, прислушивался, поворачивая голову будто сыч то в одну, то в другую сторону. Я протер глаза, думая, что вижу все это во сне, но Паппенгейм не исчезал. Наоборот, он шевелился, повернувшись ко мне боком, и только тут я рассмотрел у маленького человечка горб. Фу ты, чёрт, это же Верблюжий Венок!

Горбун медленно прохаживался по двору, а потом, словно набравшись мужества, решительно подошел к польскому бараку и тихонько открыл дверь. Оттуда выскользнул кто-то небольшого роста и направился с управляющим к калитке.

Все эти ночные похождения горбуна мне показались странными, но еще более я удивился, узнав в маленьком человеке Франца. Горбун дал Францу велосипед и выпустил в калитку.

Что все это значит? Какие у Камелькранца дела с невольником-поляком? Не может быть, чтобы сам управляющий помогал ему удрать из неволи!

Горбун прикрыл калитку, сел на ступеньку барского крыльца и стал курить свою трубочку. На крыльце появилось что-то белое, как привидение.

— Уехал? — спросил сиплый голос, и я догадался, что во двор вышла наша мучительница.

— Уехал, — ответил невесело Камелькранц. — Но напрасно ты затеяла все это, Марта… Ничего страшного не было… А теперь мы потеряем несколько работников…

— А ты хочешь, чтобы мы потеряли всех? — со злобой проговорила баронесса. — У нас все поляки побегут, если поощрять этих молокососов. Черт с ними, мне остальные дороже.

— Тебе легко так говорить, Марта. А где я возьму людей, чтобы убирать урожай?

— Если тебе трудно, так и скажи, — обрезала баронесса. — Тогда я буду искать другого управляющего.

Она хлопнула дверью и ушла, а Камелькранц остался сидеть на крыльце.

«Что же он сидит здесь?» — думал я.

Горбун вдруг вскочил, прислушался и бросился открывать калитку. В нее немедленно прошмыгнул Франц и, приставив велосипед к стенке, что-то сказал Камелькранцу и бесшумно исчез в польском бараке.

Минут через двадцать или тридцать на улице послышался шум машин, и в ворота громко начали стучать. Опять во дворе появился Верблюжий Венок:

— Кто там?

С улицы что-то ответили. Горбун открыл ворота, и в них въехали два мотоцикла, а за ними вползла, осветив фарами весь двор, длинная автомашина.

Черный человек в огромной фуражке, пошептавшись с Камелькранцем, направился к нашему амбару. Луч света от фар упал на его рукав, на котором отчетливо выделялось изображение черепа и скрещенных костей.

— Ребята, гестаповцы! — крикнул я.

Камелькранц уже открывал двери. Меня ослепил свет электрического фонарика. Незнакомый скрипучий голос недоуменно спрашивал: