Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас

— Это потому, что теперь будущее и есть прошлое: жизнь без войны.

И снова звучит песня про старого обходчика путей, спасшего поезд. А когда песня затихает, Сережа говорит:

— Ребята, я читал, что на фронте выступают артисты. Правда, Борис Владимирович, выступают?

Я подтверждаю и поскорей хочу перевести разговор на другую тему, но Женя Сластная говорит:

— Если бы Борис Владимирович взял нас с собой, мы бы не подвели его. Правда, ребята?

Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу. Два острых чувства столкнулись во мне: желание быть с ними и страх за их жизнь. И еще у меня приказ — привезти артистов.

— Не могу. Если бы даже смог, не взял бы.

— Не доверяете нам? — спросила Женя. — Вы, наверное, думаете, что мы прежние дети — юные дарования? Мы такое пережили…

— А здесь разве не погибают? — поддержал ее Вадик. — Вы знаете, сколько ленинградцев погибает ежедневно? Здесь тоже рвутся бомбы и снаряды.

— И голод… убивает, — сказала Алла.

Я почувствовал, что дело зашло слишком далеко, встал и строго, как только мог строго сказал:

— Давайте об этом больше не говорить. Мы будем выступать в госпиталях. Это очень важно и почетно.

Все последние дни были пасмурными, серыми. Солнце не появилось в небе, словно боялось вражеской авиации и притаилось в надежном укрытии. Но в это утро оно расхрабрилось и вышло, засияло над городом, забыв все предосторожности.

Оно отражалось в окнах, отражалось в глазах людей. И глаза и окна повеселели от этого отражения.

Невский, Владимирский, Кузнечный рынок, улица Достоевского. Я спешу. Я иду, окрыленный надеждой. Меня немного пошатывает от голода, но я приписываю это легкости, которая охватила меня в это утро. Тамара, чадо мое! Раненая дверь, свидетельница моих неудач, приветствует меня издалека тонким скрипом. Я нырнул в подъезд и — через две ступеньки вверх! При этом я крепко держусь за перила… чтобы не упасть. И вот дверь, обитая дерматином. Стучу. Не бью ее, дверь, а стучу. И дверь открывается.

Седая женщина с безучастным видом смотрит на меня и не то что не узнает меня, а как бы совсем не видит.

— Здравствуйте, я пришел, — бормочу я.

— Вторая дверь направо, — произносит женщина и уходит, растворяется в бездонной тьме коридора.

Я иду за ней, рукой нащупываю двери. Первая. Вторая. Стучу. Ответа нет. Открываю дверь и вижу девушку, стоящую спиной к двери в эмалированном тазу, — худенькую, вытянутую, босоногую, вообще нагую. Она льет себе на плечи воду, которую черпает из ведра, что дымится рядом на круглой печке-«буржуйке». Вода течет по узким плечам, по глубокой ложбинке, что пролегла между остро выдающимися лопатками, по ребрышкам, обтянутым кожей, по худым, совсем детским бедрам. Она, наверное, не мылась целую вечность и вот набралась сил, распилила последний стул, нагрела воды. Она выливает на себя ковшик и, вероятно, испытывает пьянящее блаженство и поэтому не слышит, как отворилась дверь. Вода течет благословенными ручейками по острым позвонкам, по худенькой спине…

И вдруг Тамара чувствует, что в комнате кто-то есть, и сразу скрещивает на груди руки и опускается на колени.

— Кто здесь?

— Это я, Тамара.

Узнала мой голос, но не верит. Опасливо поворачивает голову и рассматривает меня через плечо. То ли не признает меня, то ли не радуется, потому что отучилась радоваться. Смотрит на меня, как на призрак, не верит в реальность моего появления.

И вдруг, как бы очнувшись, восклицает:

— Борис! Закройте глаза! Вы живы?

Тамара опускает голову, прячет подбородок в руки. Шея краснеет.

Я честно закрываю глаза и говорю:

— Я жив, Тамара.

— Вы закрыли глаза?

— Закрыл.

Слышно бульканье воды. Торопливое. Вода шлепается на пол.

— Как хорошо, что вы живы! — Она снова произносит слово «живы», ей нравится произносить его. — Вы живы! — И снова булькает вода.

Я чувствую, что ей трудно мыться. Обессилела она от такой нагрузки. Вода все чаще проливается мимо, не попадает куда нужно. Плюхается на пол маленькими озерцами.

— Вы не открыли глаза? Мама ужо вторую неделю как умерла… в больнице, — говорит Тамара. — Как вы очутились в Ленинграде?

Я стою у окна и смотрю на улицу. И замечаю, что во многих окнах люди. Я подумал, что на улице что-то происходит, раз все смотрят в окна. Но потом понял — солнце. Оно слегка греет сквозь стекло, еле-еле, но греет. Словно не дозрело, раньше времени запущено в небо. А может быть, оно теперь всегда будет таким, пережив блокадную зиму, наше бедное ленинградское солнышко.

— Сейчас расскажу, — говорю я и подхожу к Тамаре.

Она уже одета.

— Я очень худая? — спрашивает девушка.

— Балерина и не должна быть полной, — отвечаю я.

Она пропускает мои слова мимо ушей и говорит:

— По-моему, я худая, как старуха. Мне так стыдно!

— Глупости! — резко говорю я.

— Как хорошо, что вы живы… Борис, — снова повторяет Тамара. — Что вы на меня так смотрите? Я очень изменилась?

— Я о тебе всегда думал, — говорю я, не сводя с Тамары глаз. — И когда мне было особенно трудно… думал. Мне кажется, что я тебя много лет не видел.

Я тихо засмеялся.

— Что вы смеетесь?

— От радости.

Некоторое время мы сидели молча. И вдруг Тамара сказала:

— Боря, я ухожу на фронт.

Я был готов к этому, и все же мне стало горько.

— Я думал, мы с тобой никогда не расстанемся, — тихо произнес я.

— Но ведь вы сами вернетесь туда.

Вечером мы с Тамарой шли за Шуриком. В моем списке против фамилии Шурика Грачева стоял крестик. Значит, он есть, жив. И может быть, будет с нами.

Тамара, не отставая, шла рядом со мной. Ее маленькая головка была скрыта под большим платком, и я видел только аккуратный нос, щеку и прядь волос, которая выбилась наружу и тут же покрылась инеем.

Я поймал себя на том, что нынешняя Тамара, осунувшаяся, со складками у рта, бесконечно дорога мне… Может быть, даже дороже прежней, довоенной. Странное беспокойство овладело мной. Что случилось с ней? Что случилось со мной? Тамара шла рядом, и во мне живительным родником забилась радость. Невнятная, неосознанная радость…

И тут Галя, моя сегодняшняя ученица, маленькая балерина Галя, сказала:

— Вы любили ее не как младшую сестренку… Вы любили ее…

Я внимательно посмотрел в глаза Гали: что такое она говорит?

— Я любил ее, как младшую сестренку, — твердо сказал я.

Но Галя не поверила мне, покачала головой.

Я прошелся по комнате. Подошел к станку. Взялся руками за поручень. И, закрыв глаза, прижался лбом к леденящему зеркалу.

— Самое страшное заключалось в том, — сказал я, не открывая глаз, — что артистов балета в городе не было: одни ушли на фронт, другие обессилели, третьи погибли… Каждый день я заходил в Ленэстраду, и мне отвечали: «Пока нет». И я вдруг понял, что это «пока» будет длиться вечно. Командировка кончалась, а приказ полкового комиссара не был выполнен.