Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас

Шурика не оказалось дома. Уже три недели, как он был в больнице. Упадок сил, дистрофия…

В темной прихожей нас встретила бабушка. При свете коптилки я увидел, что вся прихожая заставлена пустыми птичьими клетками.

Я достал из кармана пачку пшенного концентрата — мешок был таким тощим, что я уже не носил его с собой, — и попросил передать Шурику.

Пусть, когда поправится, придет во Дворец пионеров, будем выступать в госпиталях.

Домой я вернулся, когда уже было темно. И уже в коридоре услышал голоса. Ребята о чем-то оживленно говорили. Я приоткрыл дверь тети Валиной комнаты и увидел их, сидящих вокруг камелька. Их лица при свете коптилки казались еще старше и изможденней, голоса звучали глухо, как чужие.

— Мне, пожалуйста, паштет из рябчиков и перепелок.

— А паштет из гусиных печенок не хочешь?

— Нет, я заказывал его вчера.

Кто-то за столом усмехнулся. Но его никто не поддержал.

— Мне форель тушеную с мадерой и раковым соусом.

— А ты знаешь, из чего делают раковый соус?

— Из раков?

— Нет, из ракового масла.

Ребята не просто называли различные блюда — и откуда им, ребятам, знать про соус из раков и паштет из рябчиков! — они передавали друг другу увесистую книгу, листали ее и читали про эти необычные блюда.

— Жареная пулярка с соусом из сарделек, с можжевеловыми ягодами и трюфелями. Пулярку желательно нафаршировать рисом, печенкой и каштанами.

— Фрикасе из вареных цыплят.

— Жаркое из гуся с итальянскими макаронами.

Перелистывая старую поваренную книгу, ребята играли в еду. Играли с азартом, увлеченно — отвлекались от голода и холода и еще глубже погружались в его пучины.

Их голоса сливались в один монотонный голос:

— Утка жареная с тминным соусом.

— Ты же прошлый раз… утку… жареную…

— Мне очень понравилось, решил повторить.

— Я бы на твоем месте съела жареных фаршированных дроздов… для разнообразия.

Я закрыл глаза и закусил губу.

— Тушеный каплун, фаршированный грецкими орехами.

— Битки из филе глухаря.

Я тихо открыл дверь — ребята не заметили моего появления. Я отыскал в углу вещевой мешок и вывернул его наизнанку — на пол упал обмылок. Спасительный мешок был пуст!

— Салат оливье с крабами…

Я не выдержал. Отбросил пустой мешок в сторону и выбежал на улицу.

Я шел по пустынному темному городу, на ощупь находя дорогу. Меня качало от слабости, но я изо всех сил крепился. Перед глазами стояли серые лица ребят, а в ушах звучали далекие, словно взятые из чужого языка слова: каплун, пулярка, артишоки, пудинг из телячьих мозгов, пончики четвертым манером… Но у всех этих слов был один голодный, блокадный смысл: хлеб, хлеб, хлеб.

Мне было трудно идти, не хватало воздуха. С каждым вздохом вместо воздуха в легкие вливался жидкий холод. Ноги стали ватными, плечи опустились, в голове возник какой-то странный шум. Я почувствовал, что теряю равновесие, что вот-вот упаду. Тогда я нагнулся, вернее, меня шатнуло в сторону дома, и я ухватился за водосточную трубу. Я прижался к ней всем телом и щекой. Хорошо, что щека была защищена подшлемником, иначе бы она примерзла к оцинкованному железу. Я стоял, прижавшись к трубе, а все вокруг ходило ходуном. Перед глазами вертелись черные круги. Они приближались, готовые размолоть меня, как жернова огромной гудящей мельницы. Мне показалось, что сейчас труба, а вместе с ней дом рухнут и раздавят меня. Я глотнул жидкого воздуха, закрыл глаза…

Когда я очнулся, то оказалось, что я лежу на топчане в теплом помещении и надо мной склонился капитан, старый знакомый — комендант района. Я подумал, что это бред, — неоткуда взяться капитану. Но тут он заговорил:

— Ну, Корбут, что ж ты так. Приволок в город мешок жратвы, а сам падаешь в голодный обморок.

Я молча смотрел на капитана. Большеголовый солдат поднес мне кружку сладкого чая. Я сделал несколько глотков и привстал.

— Лежи, лежи… — Капитан мягко надавил на плечо рукой, уложил меня. — Ты приказ-то выполнил?

Я покачал головой:

— В Ленэстраде не оказалось танцоров, кто остался жив — на фронте.

— Что же ты делал все эти дни?

— Спасал своих ребятишек.

Капитан удивленно посмотрел на меня.

Тогда я с трудом приподнялся на локте и стал рассказывать:

— До войны я работал во Дворце пионеров балетмейстером. Там у меня были юные танцоры. Сейчас я собрал оставшихся в живых. Может быть, они будут выступать перед ранеными в госпиталях… Мои ребятишки.

— Хорошие танцоры?

— Отличные. Вы даже не представляете себе…

— Вот и привези их в политотдел, — вдруг сказал капитан, — чего мудрить-то.

И пока я, ошеломленный его предложением, ворочался на жестком топчане, капитан ходил по комнате.

— А я тебя вначале за спекулянта принял, — сказал он и тихо засмеялся.

Утром пришла Тамара, и мы со всей нашей командой отправились в класс.

Я открыл дверь ключом и вошел, ступая осторожно, словно класс был заминирован. Паркет сухо похрустывал под ногами. Ребята стояли в дверях, внимательно наблюдая за мной. Брезжил рассвет, и казалось, что в окна были вставлены синие стекла. Зеркала заиндевели и стали матовыми. Я увидел мутное, невнятное отражение человека и не узнал самого себя.

Подошел к роялю. Открыл крышку. Взял несколько аккордов. Прислушался. Звуки долго держались, словно застыли. В классе стоял холод. Почти такой, как на улице.

— Что ж вы не заходите? — сказал я ребятам. — Заходите, заходите.

Ребята вошли как-то робко, неуверенно, словно не узнавали свой класс. Вошли и стали снимать пальто.

— Экзерсис помните?

— Помним.

— Попробуем.

Они подошли к стенке. Взялись за поручень. Встали в позицию.

Я заиграл. И ребята стали делать упражнения. В ватниках, в валенках это получалось неуклюже, да и силенок у ребят было мало.

— Раз, два, три. Женя, прямее корпус. Раз, два, три! Вадик, приседай глубже! Раз, два, три…

Незаметно класс заполнился светом. Зажглись люстры. Засверкали зеркала. Вместо ватников и валенок появились трико и туфли. Звучала музыка. И мой голос звонко командовал:

— Раз, два, три!

Это память перенесла меня в старое, довоенное время. И на меня пахнуло праздником, жизнью, юностью.

И вдруг двери резко распахнулись. Загремели тяжелые шаги. И в класс вошли красноармейцы. Они несли железные койки с сеткой ромбиками. Музыка сразу оборвалась. Огни погасли. В лицо пахнул холод. Подхватив свои пожитки, ребята жались к стене.

А я все еще сидел за роялем, не понимая, что происходит.

Какой-то сержант скомандовал:

— Госпиталь расширяется. Освобождайте помещение.

Я медленно закрыл крышку рояля. За окнами завыли сирены.

Когда мы с ребятами шли обратно, в коридорах было людно. Несли койки и белую госпитальную мебель. Стуча костылями, шли раненые. Звучали команды.