Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

— А вливание? — спросил Мотин, все-таки не уверенный. — Правильно?

— Да, да, да! Верно поступила Варя. Что вы еще собирались предпринять? Магнезию? Давайте магнезию. Это ему очень поможет. — Иван Иванович снова потрогал обоими большими пальцами отеки под глазами Оляпкина и поглядел на Варвару, которая, вся раскрасневшись, расправляла рулончик бинта, готовясь накладывать новую повязку.

«Да, Варенька не подведет!»

— Значит, все хорошо? — спросила она, просияв.

Как у нее сразу отлегло на душе: осложнения у Оляпкина нет! В правильности своих мероприятий она не сомневалась, но не обиделась на Мотина за то, что он искал подтверждения ее правоты у главного хирурга госпиталя. Ведь он отвечает за жизнь доверенных ему людей и тоже должен знать, что можно допустить и чего нельзя.

И когда она с особенной дружелюбностью сказала ему: «Посвети поближе, Леня!» — Иван Иванович еще раз представил столкновение этих двух людей у постели больного и порадовался справедливости Варвары.

Он шел по траншее пригнувшись — над берегом так и посвистывало, — но Варвара издалека узнала его: и фуражка и шинель на нем казались ей иными, чем на других военных.

Первое, что она услышала от него, были слова:

— Как дела у Оляпкина?

— Хорошо чувствовал, но что-то опять температура поднялась…

Иван Иванович нахмурился, помолчал в раздумье, сжимая губы, и направился к штольням госпиталя.

Варвара остановилась, глядя ему вслед. Сейчас он войдет в госпитальное отделение и увидит Ларису… Там она. А ведь он шел в другую сторону. Но разве можно было не сказать ему о состоянии Оляпкина? Вдруг плохо будет раненому пулеметчику! И при чем тут Фирсова? При чем тут Варвара Громова и все ее душевные переживания?!

Надо думать о бойце Оляпкине, о серьезном его ранении и той изумительной операции, которую сделал ему Аржанов. А то, что, войдя в палату, хирург увидит Фирсову, надо забыть. Но при одной мысли об этом недоброе чувство, против которого девушка боролась всеми силами души и которое никак не могла побороть, снова овладело ею.

Сразу забывается Оляпкин, а представляется только встреча тех двоих. Красивая Лариса, но много и других красивых… Чем хуже сама Варвара? А чем хуже Аржанова тот же Платон Логунов? Ну кто бы это умный и чистый сердцем пояснил девушке — что такое любовь? Отчего она зарождается? Ведь если уважаешь кого, всегда можешь сказать, за что уважаешь. А как объяснить, почему полюбил? И зачем существует злая ревность? Отчего нельзя уговорить себя? Заставить себя, наконец, быть спокойной, по крайней мере, благоразумной!

А о каком благоразумии речь, когда стоит фронтовая сестра в открытой траншее на берегу, где с диким рыдающим воплем проносятся снаряды немецкого шестиствольного миномета, от взрыва которых так и скачут горячие осколки железа; стоит забывшись и смотрит вслед дорогому человеку, а в глазах у нее тоска и боль. Никто ей не поможет. Да она и не хочет, чтобы кто-нибудь вмешивался в ее сердечную жизнь. Надо самой все устроить по-настоящему, не кричать же от тоски, как орет этот подлый миномет! И-a, и-a, и-а! — вопит железо, точно табун ослов. Пришла же кому-то в башку такая затея!

Иван Иванович тем временем уже подошел вместе с Леней к Оляпкину. Совсем юное лицо у пулеметчика: круглые щеки, вздернутый нос. Этакий милый парень! И рука у него как у подростка. Цепкая, хорошая рука. А вот горячевата она, и пульс частит.

— Позови-ка, голубчик, дежурную сестру! — сказал Иван Иванович Мотину.

— Ты получила тогда письмо от папы? — спросил Алеша.

Женщина вздрогнула, но совладала с волнением, только в глазах плеснулся и застыл какой-то испуг.

— От папы, да? — мальчик заглянул в лицо матери, не понимая, отчего произошла в ней такая перемена.

Лариса, которую он, напуганный ее обмороком, до сих пор не тревожил расспросами, в смятении вспомнила о первом письме и кивнула:

— Получила.

— Вот ты какая! — мальчик улыбнулся радостно, ласково, укоризненно. — А молчишь, а не читаешь!

— Алеша!..

— Ну, почитай. Пожалуйста!

— Алеша!..

— Садись сюда, мамочка!

Она села и достала из полевой сумки тощую пачку писем, как бы перетасовывая их, спрятала то, от Ольги Строгановой, а взяла последнее от Алексея, полученное после долгого-долгого тягостного молчания. Помедлив, Лариса вынула это письмо из конверта. Глаза ее зажглись странным блеском и погасли. Негромким, ровным голосом она прочитала:

— «Здравствуйте, родные мои Нися, Танечка и Алеша!..»

«Танечка!» Разве папа не знает! — Алеша испуганно взглянул на мать и… ничего не сказал.

И Лариса остановилась, наткнувшись еще на привет матери. Она не умела сочинять на ходу, а тут требовалось все передать другими словами. Могла ли она надеяться на забывчивость ребенка?! Странно: такая холодная пустота на душе и в то же время тяжесть. Давит одна отчаянно безнадежная мысль — их уже нет. Были, смеялись, говорили, оставили тысячи воспоминаний, и каждое из них ранит теперь. Были, и нету. Пройдет война, снова зацветет земля, а их не будет.

Откуда-то из холодного мрака протягивается маленькая, теплая ручонка, ложится на плечо, другая обвивает шею.

— Это он нечаянно.

— Да, он оговорился, Алеша! — Вздох матери звучит как сухой всхлип. Помедлив, она говорит глухо: — Мне тоже все кажется, что никак нельзя без Танечки.

— А как он зовет тебя: Нися! — стараясь развлечь мать, отогнать от нее страшные видения, говорит Алеша. — Тетю Паручиху тоже зовут Нися, но она Анисья. Читай дальше, мамочка!

— «Как долго я разыскивал вас, дорогие мои…»

Голос матери вдруг перестал звучать для ребенка:

его отвлек вид самого письма. Мальчик хорошо запомнил трещинку в бумаге под военной печаткой. Если нажать пальцем вот здесь, то бумага прогнется угольником. Наверно, как стукнули, так и прорвали. Он протягивает руку к письму, трогает дырку на нем.

— Что… Алеша?..

«Ты мне уже читала его. Ты забыла?» — хочет спросить мальчик, но не спрашивает.

Он вспоминает, как они с матерью каждый день, когда она прибегала из операционной, читали это письмо. Читали одно и то же, потому что другого не было. Значит, и сейчас нет. Разве она стала бы скрывать? Но отчего она сказала, что получила?

Оба молчат, оглушенные раздумьем, и не видят Аржанова, который стоит в дверях жалкой конуры и тоже задумчиво смотрит на них.

Алеша первый увидел его…

Именно здесь, на шестом году жизни, Алеша проникся почти благоговейным уважением к своей матери. Во время приезда ее в Сталинград перед бомбежкой он просто любил ее безотчетной детской любовью. Были еще бабушка и сестренка. Потом они исчезли, и мальчик увидел мать совсем больной от горя. Как бы она ни крепилась, пятилетний человечек, сам потрясенный до глубины души, все понимал. Тогда в нем проснулась жалость к ней и страх новой утраты. Когда он ждал прихода матери и слышал свист бомб и вой фашистских самолетов, чувство беспомощной ненависти терзало его маленькое сердце. Он узнал, что такое смерть, подружился с людьми, спасенными его матерью, доктором Аржановым, Решетовым и другими врачами, и в его душе нашлось место для новых чувств. В подземелье, где он находился круглые сутки, не было никаких радостей для ребенка. Поневоле мальчик втянулся в интересы взрослых, стал гордиться отношением раненых бойцов к его матери, к хирургу Ивану Ивановичу. И чем больше людей спасал Аржанов, тем крепче льнул к нему Алеша. Но дружба с доктором никак не заслоняла в душе мальчика образ отца, самого лучшего и самого храброго человека: отец воевал на танках против фашистов, которые разрушали и убивали все, что любил Алеша.