Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера

Передовые уже вышли.

Строили пеших пленных по четыре человека в шеренге.

Пуялко суетился больше других.

Он подскочил к Антикайнену:

— Товарищ начальник, что прикажешь мне делать? Для моей деревяжки ни одна лыжина еще не присобачена, а летать я не умею. Снова, что ли, мне в подвал садиться да лахтарей поджидать?

— Не тарахти, Пуялко, — сурово ответил занятый командир. — Седлай себе ильмариненского жеребца и катись на нем на здоровье.

Так был решен вопрос о коне Ильмаринена.

Окончу рассказ об этой великолепной лошади сейчас же. Ее потом доставили в Петрозаводск, оттуда — в Ленинград. И еще в прошлом году, когда я в служебной командировке проезжал Ленинград, меня затянули ребята на бега.

Там, — правда, уже не в прежней сияющей красоте, но все еще отличный по всем статьям, — на ипподроме бегал этот конь.

Одноногий Пуялко верхом на этом белом жеребце — гораздо более белом, чем наши уже загрязнившиеся балахоны, — сам напоминал какую-то веселую прибаутку.

Приказ отдан. Мы выходим.

Но, как только мы вышли, началась метель.

— Отлично, отлично, — тер свои замерзшие щеки товарищ Хейконен. — Во-первых, раздует пожар, а во-вторых, заметет наши следы. Вперед!

Снова входили передовые в густой замороженный, обледенелый лес.

За ними шли военнопленные, а за военнопленными — основные силы отряда, за отрядом — обоз и предводительствуемые Пуялко-всадником освобожденные нами из плена товарищи.

— Давай закурим, Ильмаринен! — шутя кричит обращаясь к Пуялко, Хейконен.

Старуха шла со всеми вместе — она даже обиделась, когда ей предложили место в санях.

— Слава богу, не раненая я еще! Чтоб своим в тягость быть?!

За освобожденными шло четырнадцать груженых подвод, за подводами — мой (на этот раз арьергардный) взвод.

Шли мы в начинающем бушевать буране несравненно медленнее, чем когда бы то ни было раньше.

Лошади не могли бы итти с нашей скоростью, и сами мы сейчас были нагружены больше, чем раньше, и устали тоже отчаянно. Нас качала усталость, убаюкивала, неожиданными кочками подкатывалась под лыжи, неожиданной остротой колола нагруженные плечи и склеивала веки.

И ко всему этому встречный ветер швырял в лицо курсантам мелкие, острые, частые снежинки.

Впрочем, это, вероятно, было очень хорошо: иначе мы заснули бы.

С вершины склона я оглянулся: сквозь снег метели видно было яркое пламя горевших складов.

Я посмотрел на часы: было около двенадцати.

Не прошло еще четырех часов, как я отдавал приказ своему отделению скатываться вниз; не прошло еще полных четырех часов с той минуты, как мы услышали отдаленное пение петухов в деревне. Это были самые наполненные часы в моей жизни, и я знаю, что никогда не смогу по-настоящему рассказать, что я пережил тогда.

Штаба неприятельского фронта нет! Какое бешеное счастье: базы белого фронта нет!

Здесь мы отплатили за поражение под Таммерфорсом, за поражение под Выборгом. Так же мы уничтожим все штабы армий, которые посмеют обрушиться на наше отечество, Союз советских социалистических республик.

Я шел в арьергарде. Мы снова вступили в лес, и здесь один человек догнал наш отряд. Он тоже бежал на лыжах и вспотел.

— Разрешите мне уйти с вами. Меня выбрали по настоянию Ильмаринена в Карельское учредительное собрание, но я теперь окончательно знаю, что я не пойду с финляндскими убийцами. Они пугали нас, что красные пришлют сюда китайские части, жестокие китайские части, чтобы растерзать карелов, а пришли вы, самые чистые финны из всех, которых я видел. Я стою за Карелию, а не за то, чтобы Финляндия съела нас.

— Мне некогда расхлебывать политическую кашу в твоей голове. Иди вперед к командиру.

Я дал ему в провожатые Лейно.

— Между прочим, — уходя, сказал он, обернувшись ко мне, — на чердаке штаба сгорело четверо спрятавшихся белых.

Он ушел. Мы шли с быстротой не больше пяти километров в час и против метели быстрее итти, пожалуй, никак не могли.

Часа через полтора после отхода, уже продираясь через чащу, мы услышали гул отдаленного грома, повторенный троекратно.

Это взрывались артиллерийские припасы.

Пройдя километров пятнадцать, мы совершенно выбились из сил, и, несмотря на то, что медленно продвигались против бури, пот снова стал пробираться через одежду, чтобы затем оледенеть на ветру.

Поэтому команду об остановке на большой привал те из нас, которые еще были в состоянии как-то реагировать, приняли как известие об освобождении из плена.

Ветер усиливался; если б я был моряком, я точно определил бы, скольких баллов он достигал, но тогда мы не думали об этом. Многие из курсантов засыпали, стоя на лыжах, упершись грудью в палки.

Другие стали строить ракотулет, заставляя и пленных принять участие в этой работе.

Пуялко суетился около своего коня, оберегая его, ухаживая за ним, как редкая нянька ухаживает за своим воспитанником.

Сумерки пришли раньше, чем всегда.

Буран наметал сугробы у подвод, у пней.

Ракотулет на этот раз устраивать было труднее, чем когда-либо.

Но все же раньше, чем наступил вечер, весь отряд, заносимый снежным потоком, спал, поочередно подставляя огню ракотулетов спины, бока и груди.

Мне кажется, даже бурану трудно было заглушить свист дыхания утомленного отряда.

Труднее всего, конечно, было сторожевым.

Сменялись на этом привале часовые каждый час, потому что никто не мог за себя поручиться, что простоит больше и не заснет.

Это был наш самый большой привал за весь поход, и никто из нас в тот вечер и в ту ночь не подозревал, какой опасности мы подвергались.

Часа через три-четыре после того, как мы оставили Кимас-озеро, вернулись привлеченные заревом пожара и грохотом взрывов недавно вышедшие на фронт две роты лахтарей — до четырехсот человек лыжников.

Это были свежие, еще неутомленные бойцы, и они отлично знали, что наш отряд не успел далеко уйти и даже самый сильный ветер не успел еще замести снегом след нашего отряда с громоздким обозом.

Увидев горящий штаб и склады и не найдя даже следов Ильмаринена, они в панике поспешно пошли к финской границе. Если бы они пошли по нашим следам, кто из нас вернулся бы из этого рейда живым?!

Разумеется, все это мы узнали гораздо позже. А в ту ночь отдыхали, забыв обо всем, и последнее, что я помню в тот день, — это густой пар — дыхание обозной лошади, — подымающийся к вершинам сосен, и шипение тающего от жара ракотулета снега.

Дальше мне мало о чем рассказывать.