Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)

У разбитого и еще не восстановленного причала встретил старика Савенко, который когда-то работал в бригаде отца. Тот сидел на обломке сваи и самодельной лесой из конского волоса выдергивал из воды одного за другим песочного цвета бычков.

— Вишь, как ныне рыбачим? — вздохнул Савенко, здороваясь. — Мартын и тот за день больше надзебает…

— А в море что ж не выходят?

— Мины, брат. В море их — чисто семечек в кавуне! Как шторм, — так и рвутся, так и чешутся одна об другую, — скрежет аж в курене слыхать… Весной, в аккурат под пасху, разрешилась одна в самоем берегу, так в хате моей — хоть верь, хоть не надо, — Микола-морской оборвал с перепугу лампаду и, наче кобель, на святую деву свалился. Прости мя господи, — лениво перекрестил Савенко свой рот, устало зевнул и равнодушно добавил: — Святой-святой, а мины тоже боится, зараза… Значит, на побывку? А Митяй наш — зятя моего помнишь? — насовсем вернулся. Без ноги. Теперича мается на кленовой цурке, ровно голик на вешке: здрасьте, мол, до свиданья. Щук приспособился ловить в Раскопанке. Блешни клепает из трофейных медалек и офицерских железных крестов. Да только рыба ныне заелась, мать ее в судорогу, всякую пакость в рот не берет. Так ты, значит, жив? — словно удивился он.

— Жив, дедушка.

— И то слава богу, — снова вздохнул Савенко. — Мы тут при немце тоже со смертию наздоровкалнсь. И вприглядку, и вприкуску отведали.

На берегу, где когда-то шумел колхозный причал, безмолвствовало запустение. Волны гладко накатывались на песок — упругий, слежавшийся, не тронутый ни подметками рыбацких сапог, ни килями баркасов. Казалось, на него не ступала нога человека с той памятной ночи, когда, уложив на днища шаланд раненых, ушли стожарские рыбаки к Скадовску. Такой песок, наверное, был на безжизненных отмелях первозданных морей…

Встречные рыбаки, здороваясь, величали его Николаем Васильевичем, а за спиною, — он слышал, — Лаврухиньм. Раньше так величали, бывало, отца. Что ж? он понимал земляков: отныне в нем, в Кольке, воплощались и сила, и жизнь старинного моряцкого рода. И уважение к этому роду, известному на побережье, люди выказывали в подчеркнутом уважении к нему. Лаврухины, шкиперы и рыбаки, — был теперь он, один. Люди знали и деда его, и отца, верили в них. А ныне хотели так же верить в него, в Кольку. Эту веру надо было воспринять как должное, без ложной скромности, равно как и без позы: как принимают отцовское завещание или напутствие матери. И потому, здороваясь даже со стариками, он смотрел им в глаза как равный, словно подчеркивая: Лаврухины останутся моряками, на них, как и прежде, можно всегда положиться…

Каждый день отпуска заполнен был прошлым. Он установил ограду на могиле матери. Часто заходил к Лемехам, рассказывал старикам о Петре. Но особенно запомнились ему встречи с Люськой.

Он пришел к ней в первый же день. Люська, увидев его, вскрикнула, уронила посреди двора тазик с бельем, на мгновение сомлела. Потом метнулась навстречу, повисла на шее, начала целовать, всхлипывая и радуясь одновременно.

— Посмотри, Петрику, кто к нам приехал! — обернулась она к крылечку, смеясь и плача.

На крылечке сидел четырехлетний мальчонка и сосредоточенно разглядывал его, Кольку, потирая ладошкой жиденькие белобрысые бровки. «До чего же знакомый жест!». И вдруг вспомнил: точно так же потирал брови Петро, когда не мог до чего-то додуматься. «Как же велика преемственность жизни и сила ее, если в мальчонке, не видевшем ни разу отца, родившемся уже после его гибели, пробивается тот же облик: те же привычки и то же упрямство. Даже в этом природа не терпит пустоты!».

Он поднял мальчонку на руки, прижал к лицу, и худенькое тельце чужого сына наполнило нежностью пальцы его, точно коснулась их чья-то нечаянная ласка. Новое, неведомое до сих пор чувство, похожее одновременно на ревность и на почти жертвенную заботливость, шевельнулось в сердце. Он смотрел в мальчишеские глазенки, удивлялся тому, что их живой и спокойный блеск связан прямою нитью с поземкой в зимнем заливе, с грохотом льда, разорванного восьмидюймовками, с кровью Петра, погибшего ради осьмушки хлеба для ленинградских голодных детишек. Эту нить — нить к будущему и к жизни — не смогли оборвать ни годы войны, ни огонь и металл, ни полчища янычаров. Разве во имя таких глазенок не стоило тысячу раз погибать!

«Старею», — подумал он, стараясь как можно подольше не обернуться к Люське. Не догадывался о том, что пережив столько утрат, насмотревшись по горло смерти за эти годы, попросту потянулся к жизни и к будущему, так осязаемо воплощенном в худеньком тельце Петрика.

— Мне бы кто подарил такого! — сказал, заставив себя улыбнуться, чтобы не выдать грусти. И Люська зарделась, засмеялась громче обычного, стараясь показать, что в шутке не уловила боли. На миг промелькнуло в ней что-то полузабытое — от прежней, веселой Люськи, красивой и плутоватой. Но тут же снова исчезло, словно женщина спохватилась, что юность, девчоночьи первые тайны и хитрости, надежды семнадцатилетних — принадлежат уже не ей, и не Кольке, а Петрику.

Она увела его в дом. Подробно рассказывала о Стожарске, об оккупации, о земляках, живых и погибших. Почти ничего о себе. Расспрашивала затем о нем, Кольке, даже об Иволгине. Однако, когда он хотел поведать о Лемехе, мягко остановила его:

— Не сейчас… Вечером уложу Петруся, оставлю на маму, а мы с тобой побредем в степь. Там и расскажешь все, до конца. — Она отвернулась, торопливо смахнула слезу, тихо, доверительно объяснила: — Не хочу, чтобы в доме видели мое горе.

Накануне Анна Сергеевна вскользь обронила несколько слов о Люське, с уважением отозвавшись о силе ее и гордости. Когда — невенчаная, нерасписанная, — родила она сына, зашевелились по переулкам слухи. Рыбачки бросали ей вслед недобрые взгляды, не позволяли своим дочерям водить с ней знакомство. Долго терпела Люська. Но однажды, когда собрались все возле комендатуры, — немцы почти ежедневно зачитывали приказы, — не выдержала, гневно вскинула брови:

— Невенчаная, судачите? Ваше же горе нас повенчало! — бросила она рыбачкам. — Когда уходил мой суженый — нас защищать! — светлое сердце нужно было ему. Все радости, сколько судьбою положено, должен был унести с собой. Вот и пришла я к нему… — Голос ее внезапно смягчился до нежного, грудного. — В ту ночь родная земля ему стала в тысячу раз милей и дороже. Мужчиной ушел на войну — не солдатиком-новобранцем. Так в чем же грех мой, скажите? — Она обвела земляков повлажневшим, обиженным взглядом, глотая подступившую боль, сказала: — Ваши слезы благословили нас! Вернется с войны — своим куренем заживем… А коли не судьба, — нашего сына выращу, чтоб ни одна кровинка его не затерялась бесследно!