Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

Несколько раз звонили из штаба полка, осведомлялись о разведчиках.

— И чего тормошат? Сами же услышат, когда до этого дойдет, — ворчал Борисов, опуская трубку.

Он и Алексей поочередно дежурили на левом фланге роты. Там приготовилось открыть огонь отделение Вдовина, бодрствовали и расчеты двух «дегтяревых». Чтобы взбодриться, не замерзнуть, потопывали валенками.

Первые гранаты разорвались глухо, будто под пуховой периной. Потом наперегонки зачастили пистолетные выстрелы, дробно рассыпались очереди автоматов, послышались крики. Взлетела ракета, но не там, где потревожило ночь схваткой, — там еще не пришли в себя, — а далеко в стороне, за недавним бродом. Наверное, и сейчас, когда река стала, гитлеровцы продолжали вести наблюдение за этим участком. Свет выхватил белую, застеленную сверкающей парчой поляну снега, и, стараясь не замечать этого слепящего сверкания, Алексей смотрел в другую сторону, правее, туда, откуда должна была возвращаться поисковая группа. Если удача, если все получилось так, как было расписано…

— Погоди, рано еще, — крикнул Алексей, услышав, как рядом в нетерпении щелкнул затворной рамой Гайнурин.

Бесприцельная стрельба вспышками перекидывалась от траншеи к траншее и теперь велась немцами вдоль всего берега. Алексей встревожился. Попробуй-ка услышать сигнал, о котором договаривались. А без него не помочь ничем. Без него, что б там ни случилось, пятерым не на кого положиться, кроме как на самих себя — на свою изворотливость, нахрапистость, бесстрашие. Широкогубый, поднимаясь из-за столика со схемой, так и сказал: «Ладно, возьмем нахальством». И вот донесся свист, хлесткий, заливистый.

— А теперь давайте-ка! Огонь! — скомандовал Алексей.

Цветистые трассы отсечного огня наискосок устремились в черноту, в неизвестность ночи — ровные, оберегающие своих строчки, только на далеком излете никнувшие к земле. Алексей скинул варежку и стрелял из автомата короткими очередями. Тоже, понятно, вслепую, не целясь — куда бы в этаком кромешном мраке? — лишь бы не выпустить гитлеровцев из траншей, чтоб не кинулись наперехват, вдогонку. Если опять-таки удачлив губастый и его ребята…

Блеклые, расплывчатые халаты отходивших обозначились лишь за три шага до окопов. Среди этих неясных силуэтов заметно выделялась, темнела взваленная на плечи одного из них ноша. Сбросили ее на дно окопа, тяжело скатились вниз сами.

Послышался голос Борисова:

— Все целы?

— Мы-то целы, а вот он — черт его знает… Гришин, выйми кляп, пусть встает. Не церемонься, пошевели прикладом… Извозчиков больше нет!

Немец оказался жиденьким, хлипким обер-лейтенантом, и такое звание, при его невзрачном писарском виде, вообще-то было странным.

И разведчики, присевшие на нары, и Осташко с Борисовым, и двое красноармейцев, стоявших у полуотворенной двери, рассматривали пленного, как в цыганском таборе рассматривают удачно или неудачно приторгованного на ярмарке коня.

А пленный, чуть отогревшись в жарко натопленной землянке, начал икать.

— Налейте ему стопку, товарищ капитан, — попросил разведчик, — мне ж его еще три километра вести, а видите, как его лихоманка бьет.

Борисов без особой охоты, но все же достал флягу, плеснул в кружку.

— Ну! — приказал разведчик. Немец испуганно смотрел на кружку, потом, будто отчаявшись, схватил ее, закинул голову, обнажив под воротником белый хрящеватый кадык, послушно выпил. Младший лейтенант поднялся, стал проверять его карманы. Вытащил и переложил к себе его документы, письма, раскрыл найденную пачку сигарет, угостил всех, не обнес и самого хозяина.

Полевой устав предписывал краткий допрос пленных производить немедленно после их захвата — мало ли что может случиться по пути в тыл. Но никто в роте не знал немецкого. Между тем водка и сигарета в руках, казалось, возвращали немца из этой страшной для него ночи к какому-то, пусть и необычному, но все-таки сносному существованию или видимости такого существования. И не желая нарушать ее, он потянулся рукой к стоявшей на столе пепельнице, привычным, домашним жестом сбросил с сигареты серый нагоревший столбик. И вдруг начавшие соловеть глаза изумленно расширились. Не отводя их от пепельницы, о чем-то быстро затараторил, вскочил, всплеснул руками.

— Что это за вожжа ему под хвост попала? — сонно поинтересовался Борисов.

— А попробуй-ка с ним по-французски, — вспомнив, что рассказывал Борисов о своих довоенных увлечениях, предложил Осташко.

— Ты думаешь, я и в самом деле силен? — усмехнулся Борисов, однако попробовал и с заминками заговорил с пленным.

Тот обрадованно закивал, залопотал еще быстрей, осторожно взял пепельницу в руки, рассматривал и продолжал что-то объяснять.

— Смотри какой речистый! О чем это он? — вопрошающе посмотрел младший лейтенант на командира роты.

— Говорит, что это редкая находка. Какая-то панцирная рыба, жившая в палеозойскую эру. Триста миллионов лет назад. Был тогда верхнедевонский период, в эти кости оттуда… В общем, восхищается. Такая, мол, голова украсила бы музей любой столицы мира. Нужна тебе эта лекция? Может, соберем роту да послушаем? А, политрук?

Хмурой шутке Борисова заулыбались все разведчики.

— Сейчас он насыплет три короба, а когда схватили, зубами, сволота, огрызался, руку чуть не прокусил.

— Все они токари-пекари, когда автомат на них наставишь.

— Там, в штабе, его другую лекцию заставят прочесть.

— А ну потише! — одернул разведчиков Осташко. Как-никак, а все же допрос мог получиться. — Он что же, выходит, ученый?

— Палеонтолог, якобы занимался ископаемыми… Если не врет..

— Может, и не врет. Только на палеонтолога его папа и мама выучили, а ты спроси, чем его Гитлер сделал. В какой части? Кем служит?

Немец на вопросы Борисова сокрушенно развел руками, отвечал сбивчиво.

— Он у Тодта, — перевел Борисов, — это их организация, что ведет на фронте инженерные работы. Приехал инспектировать оборонительные сооружения. Видишь, какой палеонтолог!.. Сейчас мы с ним потолкуем.

Он вырвал из тетради и пододвинул обер-лейтенанту лист бумаги, карандаш, стал уточнять расположение немецких позиций. Тот безотказно начал набрасывать чертеж.

Потом Борисов заговорил о чем-то другом.

Лицо его стало наливаться кровью, резче забагровел шрам. Он чуть ли не вплотную подступил к немцу, голод зазвучал зло, с несдерживаемой ненавистью. Пленный схватился руками за голову, страдальчески раскачивал ею, односложно повторяя уже по-немецки, про себя:

— Я! Я! Я!

— Ладно, ведите его, ребята, — помолчав с минуту, приказал Борисов. — Молодцы… Повезло вам. Фрукт попался как раз тот, что нужно.

После дерзкой вылазки поисковой группы гитлеровцы все еще не могли прийти в себя. Все еще буравили темень ракеты, матовые, с мохнатыми фестонами лу́ны таяли в промерзшем воздухе медленно, но, догорев, выключались резко, и тогда еще глубже становилась ночь над древней землей, древними, исхлестанными железом лесами. Алексей, проводив разведчиков, не спешил в землянку, спать уже не хотелось. Закурил и на какие-то минуты, в одиночестве стоя у бруствера, будто отстранился от этой бессонной, взбудораженной ночи. В такие предутренние часы, если приходилось бодрствовать, всегда думалось ясно. Вспоминалась Валя. И те три письма, которые он одно за другим получил от нее в эти последние дни. Вначале он даже предположил, что почта задержалась с доставкой и она писала с другими, куда большими промежутками, но внимательней сопоставил даты… Нет, вслед за первым второе, вдогонку третье… И все сумбурные, и она, эта сумбурность, была по-своему мила — так ведь и пишут, когда хочется сказать о многом, когда теснятся мысли и чувства и лист бумаги кажется бессильным, неспособным передать все, что чувствуешь. Но, может быть, эта сумбурность и бессвязность еще и оттого, что письма посылались перед отъездом? Валя возвращалась со своим «Гипрогором» в Москву. И Алексей подумал об этом тревожно, ревниво… А что, если там, в Москве, среди подруг, друзей и давних знакомых, отдалится, забудется то, что было в Ташкенте? А было ведь так немного… Скупые, короткие встречи, его поцелуй, на который она не ответила, прощание на вокзале, ее поцелуй. И уж подавно ни к чему ее не обязывает тот аттестат, что он выслал. Не в нем дело. И надо просто верить, верить этим сумбурным письмам, верить ее искренности, ее стремлению, понять, почему он стал для нее дорогим, верить ее признаниям.