Михаил Аношкин - Трудный переход

— Кого там несет?

— Открой!

Бессонов нехотя вытащил из скобы двери палку и впустил ночного гостя. В камине еле заметно тлели угли, покрытые жирным слоем пепла. Вошедший чиркнул спичку и поднял над головой, и друзья узнали доктора Коренькова. Тот шумно улегся на краю нар. Но спать уже не хотелось. Бессонов закурил и закашлялся.

— Я бросил, — послышался из темноты глуховатый голос доктора. — Курил страсть как много. Даже принято считать, что люди моей профессии обязательно должны курить. Но почему? Как-то отправился на охоту, а воздух такой изумительный — и землей пахнет, и травами разными, и горным ветром. А я добровольно отравляю легкие никотином. Зачем? И бросил.

— Сразу? — усомнился Бессонов.

— Как отрезал. Вам сколько лет?

Андрееву было восемнадцать, а двум другим — по семнадцати.

— Молоды. И курить не привыкли еще. Бросайте, мой совет. Вам же столько предстоит в жизни — сами не представляете, потребуется железное здоровье.

— А что предстоит? — не унимался Бессонов.

— Как что? Целый непознанный мир перед вами. Кто же его будет познавать, если не вы?

— Трудно!

— Труднее, чем сшибить на лету утку. Но необходимо. Вы когда-нибудь обращали внимание на ночное звездное небо? Не вглядывались в него?

— Нет.

— Э, да вы не любопытные. А я иногда смотрю, и у меня холодок по телу пробегает. Сколько скрыто тайн! Немыслимо! Может, в какой-нибудь другой Галактике, на такой же планете, как наша, вот так же лежат четыре охотника и гадают — есть на других звездах жизнь или нет? А?

— Здорово!

— То-то и оно!

И всю ночь, до рассвета, они слушали откровения Андрея Тихоновича. Ни в одном глазу спать не манило. Раньше ребята считали, что Кореньков только лечить людей умеет, а он еще мечтать горазд. С той памятной ночи Григорий бросил курить, но в армии опять научился.

Веденьков, сосед по палате, пришел попрощаться. Одет в офицерскую форму, на плечи накинут халат. Из тумбочки переложил свои пожитки в вещевой мешок, энергично поднял правую руку, сжатую в кулак, и сказал:

— Рот фронт, славяне! До встречи в Берлине! — и вышел, непривычно громко стуча сапогами.

— На фронт, — вздохнул Алехин, и не разберешь — то ли он сочувствовал, то ли завидовал.

— Не завидуй, — сказал Демиденко. — В полку выздоравливающих насидится, ремешок потуже придется затянуть. Харчишки там неважнецкие.

— Он напрямую — в свою часть, — возразил Андреев. Ему обязательно хотелось возражать баритону. Это после того, как узнал, что тот два года отирался возле жалостливой вдовушки, когда другие воевали.

— Я к слову. Главное — нам загорать и загорать здесь.

— Мало веселого, — подал голос Андреев.

— Само собой.

— А немец, он какой? — это опять Алехин, наивен парень до чертиков.

Какой немец? Фашист, ясное дело, разбойник с большой дороги. Григорий так и сказал. Выждав паузу, проговорил и Демиденко:

— Немец, он, милый мой Алехин, разный.

— Чего разный? — завелся Андреев. — Рушили города, жгли села, миллионы людей погубили — одно злое дело делали. Цвет глаз у них, понятно, разный, волосы тоже. Один немец любит цветочки, другой — собак, в этом они разные. Но разбойничали везде одинаково, что у нас, что в Польше, что в других странах.

— Наивно, лейтенант, и не убедительно.

— Насчет убедительности — проще простого. Недалеко отсюда есть Майданек, посмотрите, что там было, увидите красные цветочки-маки на человеческом пепле, может, кое-что вам это скажет.

— Знаю. И все-таки утверждаю свое. Ты немца, кроме пленного, видел когда-нибудь, жил рядом с ним?

— Когда я видел не пленного немца, я стрелял в него. А он в меня.

— Все это так. Но немцев я знаю лучше, почти дна года жил рядом, всякого навидался. Видел садистов, двуногих зверей. Но были ведь и такие, которых сами же фашисты расстреливали, которые помогали партизанам.

— Сколько же было таких? Раз, два — и обчелся.

— Неважно, но были и есть, такие будут новую Германию строить. Уразумел, Алехин?

— А как же!

— Небось и пленного-то не видал?

— Не-е, не приходилось. Сельцо у нас маленькое, где я жил-то, от Иркутска далече.

Вот Алехин и на фронте-то был всего один день. С немцами с глазу на глаз не встречался. Они по нему стреляли, а он их даже и не видел. Григорий же повидал всяких. Нахальных в первые дни войны, тотальных, пришибленных совсем недавно. Войне скоро конец, капут наступает третьему рейху. Но ведь немцы-то останутся, народ-то будет жить и после войны. Хотя и бед он принес миру много, но ведь уничтожать его никто не собирается. Но как он устроит свою жизнь после войны?

Анна Сергеевна знала немецкий язык в совершенстве. При любом удобном случае подчеркивала, что немецкий надо знать хотя бы потому, что это родной язык Маркса и Энгельса, тогда можно будет читать произведения классиков марксизма в подлиннике. И вообще — немецкий народ выдвинул целую плеяду гениальных деятелей науки и культуры, таких гигантов, как Бетховен и Гёте.

Но ведь немцы, а никто другой, выдвинули из своей среды Гитлера, всю эту коричневую чуму, которая потопила в крови Европу, стремилась властвовать над миром!

И не отдельные головорезы вторглись на наши поля, а сотни дивизий; не отдельные бандиты, а миллионы людей, одурманенных подачками и посулами, полезли на нас войной. Это как объяснить?

Демиденко говорит — разные они. Конечно! Те, кто не был согласен с Гитлером, либо мертв, либо гниет в тюрьме. Разные они сейчас стали потому, что скоро грянет Гитлеру капут, и они отлично понимают, что придется держать ответ за содеянное.

Первых пленных немцев Григорию пришлось увидеть в июле сорок первого. Тогда отряд Петра Игонина расколошматил роту противника. Многие солдаты попали в плен. Петро их разул, в отряде плохо было с обувью, и отпустил на все четыре стороны. Ведь ни один из пленных тогда не подошел к командиру и не сказал, что не хочет воевать за фашизм, а хочет воевать против фашизма.

Угорели от побед — и фельдмаршалы, и солдаты, хмель такой напал. Осенью сбили фашистский самолет, летчика пленили. Так тот орал, покраснев от натуги: «Большевикам и жидам капут!» Его расстреливать повели, а он кричал: «Хайль Гитлер!». Убежденный оказался фашист, значит, по нутру пришлась ему кровавая гитлеровская доктрина. Почему же он тогда не сообразил, что воевать-то надо, уж коль полез в драку, с солдатами, а не с женщинами и детьми, на которых сбрасывал бомбы?

Сложное дело — философия.

В сорок третьем в отряд Давыдова привели до десятка пленных немцев. С этих слетел внешний лоск, они не хорохорились, старались уверить комбрига, что они люди маленькие, им приказали — вот и воюют.

Нынче под Бобруйском пленных взяли массу, они лопотали одно: «Гитлер капут, война капут!» Поумнели, когда навалилась грозная сила.