Михаил Аношкин - Рубежи

— Наблюдайте внимательнее! — предупредила экскурсовод. — Начинается самое замечательное!

Розовый мазок, ширясь, тоже поднимался вверх, а на его месте вспыхнуло пунцовое зарево, контрастно выделившее черную полосу моря. Зарево стремительно росло, распространяясь по небу и густо багровея. А вот и главное чудо — море вспыхнуло, весело высветилось, над ним появился краешек солнца. Все кругом полыхало. Осветились, будто от ночного костра, и лица наших спутников. И вот уже оранжевый шар солнца легко и мягко оттолкнулся от кромки горизонта и свободно покатился вверх по своему извечному пути.

Иванов появился возбужденный, сияющий.

— Вы чего видели-то? Вот я видел! Восход само собой, я все море видел. А на нем белый пароход. Представляете? Солнце взошло — и белый пароход стал розовым! Поэма!

За самовольство Иванов поплатился самым неожиданным образом. Когда мы спустились с гор в Алупку, в этот земной рай, у Иванова начался свирепый приступ малярии. Его упрятали в санитарный бокс. И остался он без купания в море, без экскурсий в воронцовский дворец и Никитский ботанический сад, не удалось ему поглазеть на экзотические деревья, полюбоваться белой, почти меловой стеной Ай-Петри.

Немного оклемался Иванов в Ялте. Поместили нас в гостинице на берегу моря. Случилось так, что в номере мы оказались вдвоем с Иваном. Он еще плохо себя чувствовал, никуда не ходил. А мы побывали в домике Чехова, беседовали с сестрой писателя Марией Павловной. Она тогда была хранительницей музея.

Вечером во дворе гостиницы, прямо под открытым небом, показывали кинофильм. Иванов отсиживался в номере, читал и, видимо, писал стихи, хотя и не признавался в этом.

А ночью разразился шторм. Тяжелые волны с гулом бились о гранитную набережную. Шум стоял такой, будто за окнами грохотала по крайней мере дюжина грузовых поездов. Я почувствовал прохладу и подумал, что ветром открыло балконную дверь. Поднялся, чтобы закрыть ее, и увидел на балконе Иванова. Он стоял, скрестив на груди руки, и вглядывался в грохочущую тьму. Там невидимо ярилось море.

— Слышь, ты же опять захвораешь! — Я дернул его за рукав. — Давай в комнату!

— Чепуха! — радостно прокричал Иван. — Такое когда еще увидишь и услышишь! Помнишь у Пушкина, — и он стал читать стихи, стараясь перекричать бурю.

Жили мы в Кыштыме, бродили по горам, ночевали на берегах озер или в тайге. Ездили порой в Челябинск, Свердловск. На том и ограничивались наши горизонты. То, что вычитывали в книжках, видели в кино, конечно же, было крайне занятно. А тут распахнулось вдруг окно в мир неведомый и огромный. И тогда мы поняли, какой он великолепный, вдохновляющий и зовущий!

Когда вернулись из поездки, бабушка долго наблюдала за мной, видимо, что-то новое приметила, но не могла определить, что именно. Спросила:

— Чё, Минь, сильно громадная земля-то? Я вот дальше Каслей никуда не ходила.

Я представил бабушку в воронцовском дворце или на ВСХВ и улыбнулся: никак бабушка туда не вписывалась.

— Вот твой стол, вот стул, а вот чернильница. Работай, — сказал заместитель редактора газеты «За цветные металлы» Николай Иванович Борноволоков. Место мое было в комнате, где уже скрипели перьями двое. Моя обязанность — работать с письмами трудящихся. Но в столе я не обнаружил ни одного письма, и Николай Иванович не передал мне ничего, даже не просветил на этот счет.

У Иванова другое дело — он ответственный секретарь. Обязанности конкретные — вычитать материал перед сдачей в набор, разметить шрифты и отправить в типографию. Затем из гранок, поступивших из наборного цеха, склеить макет будущего номера. Иван освоился в два счета, но скоро ему это приелось. Натура у него была поэтическая, канцелярская работа ему претила. В любой момент он был готов сорваться с места и мчаться куда угодно. Но куда? Впереди — служба в Красной Армии. До призыва осталось всего ничего — месяца три. Борноволоков приметил, что Иванов охладел к работе и незаметно прижимал его.

Подвернулось мне первое живое письмо. Я обрадовался, но, прочитав, скис. Члены животноводческого товарищества жаловались на председателя — груб, не считается ни с кем. А при чем тут я? Что могу сделать? Показал письмо Николаю Ивановичу. А он руки потер:

— Интересная штука! Фельетоном пахнет!

Уселся я за стол, обхватил голову руками. Не могу сообразить, как из этой малограмотной фитюльки сделать фельетон? Один из моих соседей, матерый газетный волк Дмитрий Русин, рябой большелобый мужик в черной косоворотке, спросил:

— А ты, паря, чего здесь киснешь?

Усердно моргаю глазами да так, видимо, жалобно, что Русин спешит успокоить:

— Поговори с жалобщиками, они тебе вагон и маленькую тележку фактов накидают. Сходи к председателю, с ним потолкуй. Вот тебе и фельетон.

С жалобщиками беседовать было легко. Они мне и рта не давали раскрыть, наперебой стали сыпать примеры: едва успевал записывать. А вот к председателю идти побоялся. Робость одолела, и сладить с нею я не сумел. У нас тоже была скотина — корова и овцы, и отец состоял в этом товариществе. Так он на прием к председателю иногда неделями не мог попасть. А когда удавалось, то одевался, как на праздник. Эта покорность, чинопочитание остались еще от старого режима, в печенки въелись. И мне надлежало идти к этому грозному председателю? И не с просьбой, а с обвинением? Да он со мной разговаривать не будет. Мальчишка, скажет, проваливай вон!

Фельетона я, конечно, не написал. Получилась обыкновенная критическая заметка. Переделывал я ее раз пять: четыре по советам Борноволокова, а пятый — по требованию Ивана. Он придрался к двум фразам — не по вкусу они ему пришлись. И сколочены-то они были по всем правилам грамматики, и все вроде бы на месте. Но Иван уперся и ни в какую: пока не переделаешь, в набор засылать не буду. Он секретарь. Он бог, царь и воинский начальник. Его никак не перепрыгнешь. А соваться к редактору с такой мелочью не хотелось. Как-то мы с Иваном все-таки договорились. После этого он на правах начальника покровительственно похлопал меня по плечу и изрек:

— Со мной, Миша, не спорь. Даже если я не прав, все равно по должности я прав в любом случае. — А в зеленоватых настырных глазах его прыгали бесовские искорки.

Есть такая болезнь, которая зовется морской. И человек, подверженный ей, не сумевший ее преодолеть, моряком едва ли станет. Так и газетчик. Если не сумеет преодолеть робость перед начальством — не быть ему журналистом. Он обязан сделать все, чтоб вытравить в себе даже тень этой болезни, раз и навсегда. Иначе лучше уходить из газеты.

Робость перед начальством я преодолел вскоре и неожиданным образом. Был день зарплаты, а счетовод заболела. Редактор почему-то решил послать в банк за деньгами меня. Борноволоков вручил мне чек и портфель под деньги, сказав: