Михаил Аношкин - Рубежи

— Жди гостинцев, — задумчиво сказал Самусев. — А у нас еще даже щели не отрыты.

«Юнкерсы» появились часа через три. Два звена. Тяжело шли — нагружены под завязку. Выли натужно.

— Воздух! — повис над увалом суматошный крик. И мигом рассыпалось разноцветное бабье воинство. Бежали, не видя белого света. Бомбардировщики построились в круг, и в синем августовском небе закружилось чертово колесо. Пикировали один за другим на увал, сбрасывали бомбы, круша неподатливую землю. Вздымались черные фонтаны, свистели осколки. Стервятники свирепствовали минут десять, и все напрасно. Бомбили-то пустое место. Двух или трех нерасторопных ранило — вот и все потери. А грому сотворили, вою — страх один!

Улетели самолеты. Ждем-пождем — ни одна женщина не возвращается. Издалека поглядывают на нас, а к увалу приблизиться боятся. Великого труда и красноречия стоило уговорить их продолжать работу. Некоторые и разговаривать не стали — подались домой.

Строительство рубежа закончить не удалось. Ночью нас подняли по тревоге. На западе тревожно багровел весь горизонт. Зарево качалось, то увеличиваясь, то сужаясь. Богданович задраивал крышку полевой кухни. Он почему-то отличал меня, подкидывал лишний кусок мяса или наливал кулеша понаваристее. Сейчас, различив меня в темноте, шепотом поведал:

— Герман Гомель взял…

Выступили под утро. Яловка не спала. Жители выглядывали в окна, прощаясь с нами. На лицах беспокойство — что теперь будет?

По большаку поначалу пылили только мы одни. Но чем дальше, тем дорога становилась оживленнее. К концу дня она была битком забита войсками. Двигалась пехота, автомашины, танки, артиллерийские повозки, пароконки. Все норовили побыстрее, потому возникали скоротечные пробки. Были и налеты «юнкерсов». Но появились и наши краснозвездные самолеты. Однажды наблюдали воздушный бой.

В небе ни облачка. Слышим — «юнкерсы» гудят надрывно, их много, словно черное воронье испятнало синее небо. Дорога мигом опустела, но кругом чистое поле, где спрячешься? И вдруг на фашистскую армаду свалились три звена наших истребителей. Бомбардировщики шли без прикрытия, очевидно были уверены в безнаказанности. А тут такой сюрприз! Строй «юнкерсов» моментально рассыпался. Загорелся один и, пятная небо черным шлейфом дыма, истошно воя, полетел к земле. Взорвался вместе с бомбами. Вот была радость! Мы уже не лежали на земле, а наблюдали за боем стоя, криками ободряя красных соколов. Загорелся еще один стервятник, еще, еще… Остальные освобождались от бомб и поворачивали обратно. Вместо них появились «мессеры». Обе стороны дрались упорно. Самолеты выделывали такие головоломные петли, что мы только ахали. Но вот штопором понесся вниз один «мессер», другой… Загорелся и наш истребитель. Фашисты не выдержали натиска наших летчиков и бежали. А мы ликовали, кричали «ура». И еще долго говорили об этом бое.

Горькой дорогой нового отступления шагали мы всю осень. Особенно трудно досталось в период дождей. Машины по дифер садились в грязь. Вытаскивали их под дружную припевку: «А ну, взяли! А ну, еще разок!» Двигались через притихшие безлюдные села, через разбомбленные города и городишки. От Яловки до Суража, от Мглина до Стародуба, от Трубчевска до Середины Буды, от Севска до Рыльска, от Льгова до Курска, от Долгой до Ливн, а там и до Ельца. Были еще Новгород-Северский, хутор Михайловский и многие другие. Словом, выразительная география. Забыть это невозможно.

Под Серединой Будой заметили фашистский самолет, который летел на бреющем. Не сговариваясь, открыли огонь из винтовок и пулеметов. Неизвестно, чья пуля оказалась наиболее меткой — стреляли зажигательными и бронебойными, но такая счастливая пуля нашлась, и самолет загорелся. Сначала из него брызнула тоненькая черная струйка, потом дым повалил густо. Летчик выпрыгнул с парашютом. Почему один, осталось тайной — их же там целый экипаж. Летчика взяли в плен, а самолет взорвался за березовой рощей.

Фашист сопротивлялся, и ребята сильно его помяли, наставили синяков. Привели к майору Славнину. Пленный держался дерзко, твердил, как попугай:

— Большевик капут! Москау капут!

Майор презрительно усмехнулся и, махнув рукой, сказал устало:

— Расстрелять!

Когда до фашиста дошел смысл приказа, он рухнул на колени и что-то торопливо забормотал: доморощенный переводчик не мог уловить. Вид его был настолько омерзителен, что майор сплюнул гадливо и сказал:

— Да отведите вы этого слизняка в штаб, пусть там что хотят, то с ним и делают!

На одной из речек, по-моему на Ипути, нам приказали взорвать мост. Двум бойцам и мне. Заложили взрывчатку. Недалеко от моста выкопали окопчик, в котором установили взрывную машинку. Нужно было подождать, чтобы с той стороны прошли все красноармейцы. На мост налетали самолеты, бомбили его, но безрезультатно.

Наконец, дорога обезлюдела. Свидетельством того, что наших на том берегу не осталось, была немецкая танкетка. Она преследовала нашу полуторку, стреляя по ней из пулемета. Шофер полуторки, увидев нас, высунулся из кабины и прокричал:

— Тикайте, хлопцы, там фашисты!

Я крутнул ручку машинки, но взрыва не последовало. Значит, перебит провод. Я передал машинку Иманкулову и, пропуская провод между пальцев, побежал искать обрыв. Обнаружил его у самого моста. Пока возился, сращивая концы, танкетка уже покатилась с бугра. Иманкулов закричал:

— Сержант! Айда, пжалста! Айда бегом!

Я бросился к окопчику, приказав Иману:

— Давай!

Танкетка ворвалась на мост. Иманкулов крутнул ручку. Сильная горячая волна ударила мне в спину, хлестнула по голове, и я потерял сознание. Когда очнулся, не понял, что со мной. Чувствую, что тряско — значит, еду. За грудь меня зачем-то придерживает сестра в гимнастерке и белой косынке с красным крестом. Встретился взглядом с ее голубенькими участливыми глазами. Девушка шевелила губами, а я ничего не слышал. В ушах отчаянно звенело, будто десятки кузнецов отчаянно били молотками по пустым наковальням. Хотел спросить, куда это меня везут, но, оказывается, и говорить разучился.

Таким образом трясся в санитарном фургоне неделю, а то и больше. Счет дням потерял. В голове чуток прояснилось, стал различать голоса, хотя разобрать, что говорят, еще не мог. Потихоньку возвращалась речь. Только стал заикаться. Значит, Иманкулов дотащил-таки меня до санбата.

Как-то фургоны остановились в крупном населенном пункте. Я выбрался из машины. Моросил мелкий противный дождик-мукосей. Но это никого не раздражало. Ясное небо таило угрозу налета вражеских самолетов. А тут погода нелетная. К великой радости на другой стороне улицы заметил крытую полуторку майора Славнина. Сразу решил — пойду и попрошусь обратно в часть. Чего мне санбат? Слышу — а это главное. Говорю заикаясь, но это пройдет!