Нгуен Нгок - Страна поднимается

Не доев свою долю клубней, Нуп молча встал и вышел за дверь. Мать поглядела ему вслед, потом перевела взгляд на Лиеу. Стемнело, а Нупа все не было. Он обходил дома, каждую семью. И всюду повторял одни и те же слова:

— Да, тяжко есть пепел, невмоготу. По себе знаю. Но эта мука лишь на наш с вами век. А соль французская поперек горла станет и нам, и детям нашим, и внукам. Им-то будет потяжелее нашего.

Теперь, когда разговор шел в каждом доме с глазу на глаз, никто не противился, не спорил. Нуп уже скажет последнее слово, а люди все силятся проглотить кусок, сдобренный пеплом, тужатся, и кровь ударяет им в лицо.

Так ходил он и говорил с людьми три дня подряд. На второй день присоединились к нему дядюшка Па и Сип, на третий примкнул и старый Шунг.

На четвертый день собрался деревенский сход. Дядюшка Па встал и сказал:

— Нуп у всех у вас побывал, выложил все как есть. Теперь одни хотят уйти отсюда с Нупом и со мною, а деревню сжечь и подыскать новое место на горе Тьылэй. Земля там повыше и поспокойнее, поставим деревню за каменными кручами. Отобьемся, если что, от француза, а там и дождемся соли от дядюшки Хо. Другие захотели вернуться на старые места, поселиться кто в Баланге да в Конгми, кто в Дета или Талунге. Они согласны работать на француза. Что ж, кто пойдет на гору Тьылэй?

Молчанье. Малая птаха фи, присев на крышу общинного дома, с изумленьем уставилась на людей, потом, испугавшись чего-то, вспорхнула и улетела.

Медленно поднялась изможденная старческая рука с костлявыми, длинными, точно сухие хворостины пальцами: дядюшка Шунг. Еще кто-то поднял смуглую мускулистую руку: Сип.

— Я знаю, Нуп прав, — медленно, устало произнес старый Шунг. — В горах будет ох как трудно, зато на душе полегчает. Покориться? Гнуть спину на француза?! Нет уж, тогда не видать нам ни Зунга, ни Кэма, ни солдат дядюшки Хо… Деревня Конгхоа не покорится никогда…

Трое, четверо, пятеро, шестеро… Уже шестеро подняли руки: прибавились сестрица Зиеу, старый Шринг, брат Ханг, сестрица Зу… Рук становилось все больше — белых и тонких, крепких и смуглых. Одна самая маленькая рука старалась подняться повыше, но то и дело терялась меж руками побольше да покрепче, множившимися с каждым мгновеньем. Маленькую ладошку тянул кверху Тун.

Потом разом прозвучали голоса:

— Мы идем с Пупом!

Нуп сосчитал — всего девяносто человек. Остальные сорок не подняли рук. Эти завтра разойдутся по деревням и будут гнуть спину на француза.

Девяносто человек. Впереди идет старый Па. Люди несут топоры, тесаки, рис, кое-что из одежды. Поднявшись по кручам до лощины у горы Тьылэй, все как один останавливаются и глядят вниз. Там, у подножия, горит, охваченная огнем, деревня Конгхоа. Это они своими руками подожгли ее уходя.

— Эй, огонь! Проглоти поживей всю деревню, чтоб француз и носа сюда не сунул!..

Темнеет. Они выходят к ручью.

— Этому ручью, — говорят деревенские старики, — имя Бопгпра. Место доброе, само небо велит ставить здесь дома. Отсюда и француза углядишь еще издалека. Продержимся, отобьемся.

Люди, сняв из-за плеч корзины, опускают их наземь. Нуп стоит и глядит туда, где осталась старая деревня. Вечерний ветер доносит пряный запах дикого овоща банло, к нему примешан привычный дух вспаханной влажной земли с полей, протянувшихся вдоль речки Датхоа. Сам не ведая толком отчего, Нуп чувствует вдруг, как на глаза набегают слезы и скатываются из уголков век, огибая заострившиеся от соляного голода, обожженные солнцем скулы. Нуп понимает: сегодня тот самый день, когда деревня Конгхоа начинает настоящую борьбу с французом, впереди ее ждут тяготы и лишенья. Девяносто человек, ушедших с Нупом, сожгли свои старые жилища и поднялись по кручам сюда, в горы. Нет, прежде он не любил, как должно, свою деревню, не делал для нее все, что в его силах. Отныне он станет любить ее еще крепче, сделает больше.

По ночам, когда льют проливные дожди и ярится ветер, старый Шунг разжигает огонь в общинном доме и, усевшись у очага, рассказывает подросткам и малым детям всяческие истории о горах и лесах, о небе и земле, о водах и реках. Нет, не мертвы они и не бездушны. В урочную пору являют доброту и щедрость. Горный лес дает мед и древесину, что идет на возведение домов; ручьи поят водою, кормят рыбой. Вода, утомясь от стремнин и порогов, останавливается передохнуть у пристаней, осененных большими деревьями, обретая прозрачность; сядешь на камень, погрузишь в нее ноги, и растечется по телу приятная прохлада. А ветер — что твой добрый молодец — потеребит рис, насытится, а там возьмет самострел и — на охоту в лес: то мчится, то крадется тайком, выглядывает из-за каждого дерева — как бы зверь не услышал его, не скрылся. Только камни ленивы, лежат себе круглый год на одном месте, и никуда их не влечет…

Но бывает, небо с землею разгневаются, неведомо даже на что. Вода поднимается, ревет, бурлит в старых руслах, а иной раз бежит прямиком по полям, вырывает с корнем и уносит рис и даже вековые деревья, увлекает за собой и топит людей, отдавая всю добычу могучей реке Ба. Ветер, рыча как тигр, мчит с горы на гору, повергая наземь все, что ни встретится на пути, ломает деревья в четыре и в пять обхватов, сносит дома, валит людей. Но страшнее всего гнев камня. Разъяренные камни грохочут, бегут…

Мальчишкой еще, лет семи или восьми, Нуп видел однажды бегущие камни. Вот уж напасть! Всю ночь перед тем бушевали ветер с водою. На заре они вроде утихли. Ветер, усталый, умерил свой бег. Дождь сеялся все мельче и реже. И тут ни с того ни с сего самая огромная глыба на вершине Тьылэй разгневалась, разъярилась. Сперва она отбросила прочь лежавшие у ее пог пласты земли. Потом, покачнувшись, вдруг перевернулась и ринулась вниз по склону. Мчалась она быстро, за нею никому было не угнаться. Ломала и валила наземь преграждавшие путь деревья. Встретив зверя, сшибала каменным кулаком, и тот оставался лежать распластанной мертвой тушей. А если ей попадались на дороге другие глыбы и камни — друзья ее и детеныши, она, подтолкнув их, увлекала вслед за собою. С грохотом и ревом они бежали и прыгали позади нее. Когда все кончилось, леса и горы стенали и содрогались. Земля, красным прахом взметнувшаяся ввысь, слепила взор. Люди, крича от ужаса, попрятались в домах.

— Эй! Эй! — окликали их умудренные жизнью деревенские старцы. — Это камни! Камни бегут!.. В домах от них не спрячешься! Бегите скорее к ручью!..

Люди притаились по берегам ручья, похолодевшие от страха, дрожащие, как в ознобе. Дети, что поменьше, падали в беспамятстве наземь.

А камни, достигнув подножия, не мчались больше толпой, сломя голову. Врассыпную запрыгали они по деревне. Один, грохоча, вломился в общинный дом и перебил вдребезги посуду для винопития. Другой влетел в стоявший на поле амбар, разворотил стены, вышвырнул прочь снесенный туда рис. А напоследок отставшие камни бросились в ручей, подняв столбы пены и брызг… И улеглись там, не желая сдвинуться с места, подставив бока ползучему мху — пусть взбирается на них и зеленеет. Счастье еще, в тот раз ни один камень не угодил в человека; погибло лишь пять буйволов, восемь свиней да четыре курицы…