Нгуен Нгок - Страна поднимается

Деревня Конгхоа — все девяносто человек — в сборе.

Поздно ночью Нуп и старый Па — ничего не поделаешь — снова обсуждают деревенские дела. Да, долго еще надо биться с французом, долго и трудно.

— Когда же, — спрашивает Сип, — конец этой нашей войне?

— Повоюем еще, пока не осилим француза, — говорит Нуп. — Пока ни единого гада не останется на нашей земле. Если нашего с вами века не хватит, возьмут оружие в руки паши дети и дети наших детей.

На самой середине расчищенного от кустов и деревьев поля горел огонь. Зажженный уже давно, он так и полыхал здесь всю ночь, не расходясь вширь и не угасая. Нуп сидел, протянув к огню руки.

Если вспомнить получше, с того дня, как мать родила его на свет, и доныне он вырубил лес и возделал землю более чем на трех десятках полей. Стало быть, самому ему скоро сорок. Но никогда еще ни одно поле не давалось ему с таким трудом и мукой, как это…

А огонь все полыхал. Нуп поглядел на свои руки. Они были сплошь в кровавых ссадинах. Кровь, смешавшись с древесным соком, землей и потом, застыла черными струпьями. Нет, боли он уже не чувствовал. Руки до того устали, что казались совсем чужими, а свои, собственные руки вроде давно отвалились.

Он прикрыл глаза. Огонь этот, чудилось ему, горит не наяву, а во сне. Потом слух его уловил доносившийся со всех четырех сторон из лесной чащи, окутанной непроглядною тьмой, какой-то непонятный шум, настойчивый и размеренный; казалось, ему не будет конца. Нет, это не железо крушит лес. Стук топоров и тесаков, врубающихся в древесную плоть, более звонок и чист. А этот звук глуховатый и как будто недобрый. Что же там такое? Пли это кричит ночной лес?..

Он вдруг вскочил. Еще мгновенье, и он свалился бы головой прямо в огонь. Он увидал у самой своей ступни заостренный камень величиной с человечью голову, запятнанный кровью. Нет, ночной лес не может так кричать. Это деревенский люд острыми камнями рубит стволы и ветки…

Когда два года назад они, бросив деревню в Бонгпра, поднялись выше в горы, в девяноста корзинах лежало лишь двенадцать тесаков да восемь топоров. А сколько деревьев срубили считанными своими тесаками и топорами люди Конгхоа. Ведь за эти два года очищено было от леса шестьдесят полей! Топоры с тесаками стачивались. Сколько-то их потеряно было при переходах и бегстве. И осталось теперь лишь пять топоров да шесть тесаков, они стали собственностью всей деревни. Их передавали из семьи в семью и рубили, рубили лес. Не управятся за день, работали по ночам. Денно и нощно топоры с тесаками были в деле, не ведая отдыха. Не успевал один человек опустить наземь тесак или топор, его тотчас подхватывал другой. А ухватив в руки, рубил и крошил во всю мочь. Топоры, тесаки вырывали друг у друга, бранились, дрались. В таких случаях посылали за Нупом, и он примирял спорщиков. Гип поругался насмерть с дядюшкой Шрипом, Хань — с Кунгом, а старый Ой поколотил Шонга. Один Тун не домогался ни тесака, ни топора, не ссорился ни с кем, не дрался. А сам, по своей воле, отправился в горы и отыскал заостренный камень величиной с добрую курицу. Он притащил его на поле и, обхватив руками, стал бить острием по древесному стволу. Сперва разлетелись клочья коры. Раненое дерево истекало кровью. Острый камень врубался в его плоть все глубже и глубже. Вечером Тун приволок камень домой, бросил его на пол и сам рухнул рядом, не стал ни есть, ни пить, не вымолвил ни слова. Руки его поначалу кровоточили, потом посинели и распухли. Он лежал стиснув зубы, слезы ручьями текли из глаз, но он не вскрикнул, не застонал.

— У паренька, — говорили жалевшие его соседи, — печень храбреца…

Через три дня руки его немного зажили. Он снова понес свой камень в поле, начал бить по подрубленному стволу и остановился, лишь повалив огромное дерево.

Тут подошли к нему соседские парни, и он, став на камень ногой, поднял голову и спросил:

— Что ж вы сами-то не берете пример с Нупа?

— О чем ты? — не поняли парни.

Оп посмотрел на них, глаза его заблестели, точь-в-точь как у отца:

— Нуп рубит деревья острым камнем, а тесаки с топорами уступает старикам.

Парни засмеялись и пошли прочь. Но прошел день-другой, и на каждом поле камнями рубили деревья. Рубили днем и ночью…

В дневную пору Нуп сводил лес на своем поле. А по ночам помогал вырубать заросли старикам, семьям, где француз убил кормильца, или вдовам да сиротам. Нынче ночью он расчищал делянку матушки Тхань. Лиеу работала вместо Нупа на их собственном поле. Он прислушался: со стороны ручья Тхиом, где лежало его поле, доносились размеренные удары — усталые, но упрямые. «Лиеу все рубит, — подумал он, — до сих пор не ушла спать».

Он распрямился, чувствуя, как на душе становится теплее. Никто из деревенских еще не ушел на отдых, и Лиеу вон трудится. Неужто же он так рано бросит работу? Правда, соседи, что вышли вечером в поле, да и Лиеу тоже днем не рубили лес. Все, кто работают днем, по ночам отдыхают, а у тех, кому выпало работать ночью, днем отдых… Но Нуп будет жить по-другому! Ведь он человек Партии и, как говорил Кэм, должен трудиться больше и лучше всех, чтобы люди следовали его примеру. Нынче ночью, кровь из носу, он обязан свалить это дерево… Обхватив камень, он изо всех сил ударил по стволу. Еще… И еще раз… Обрушивая удар за ударом, не останавливался ни на миг перевести дух. А когда пропели первые петухи, он забрался на дерево и привязал к верхушке его длинную веревку, сплетенную из лиан. Спустившись наземь, он долго ждал, пока налетит порыв ветра посильнее. И дождавшись, крикнул:

— Ну-ка, ветер, поднапри на него! Помоги мне…

И изо всей мочи дернул за веревку. Дерево затрещало и с шумом обрушилось вниз, накрыв Нупа с головою зеленой своей кроной. Теперь можно было и дух перевести. Сотни, тысячи круглых листьев, точно множество ладоней, хлопали его по плечам, по спине и задушевно шептали: «Полно, хватит, Нуп. Иди отдохни, поспи хоть немного. Скоро рассвет. Завтра тебе еще работать на своем поле… Хороший ты человек, Нуп…»

Когда он вернулся домой, Лиеу уже спала. Он, не зажигая огня, неслышно улегся рядом с женой. Обнял тихонько Хэ Ру, потом взял Лиеу за руку. Ладонь ее стала шершавой от запекшейся крови. Он накрыл жену мягкой, отбитой ударами камня корой. Вот уж год, как Лиеу, оставшись без одежки, заворачивалась вместо юбки в полотнище из коры. А платье свое, разодравшееся на сто кусков, пустила на наряд сыну. Нуп легонько погладил ее по лицу. И кровь из ссадин на руке его запятнала ей лоб…

Но уснуть он никак не мог. Так и лежал без сна и все думал о девяноста своих земляках, что вот уже три года идут за ним: поднялись на гору Тьылэй, а теперь сошли вниз, к подножию, оборванные, прикрывшие наготу древесной корой. Спустившись с горы Тьылэй, они поверили было: всё, теперь заживем спокойно. Но после побега из Харо снова пришлось сниматься с места — один раз и другой… Девяносто человек — среди них его мать, Лиеу, Хэ Ру… Три года уже ждут они солдат дядюшки Хо, ждут брата Кэма. Лх, как долго тянется время. Острые, угловатые прежде камни на дне ручья Датхоа вода успела сгладить и обкатать докругла. А девяносто земляков по-прежнему без возражений и ропота следуют за ним. Натруженными до крови руками рубят лес, сажают кукурузу, мастерят ловушки, ставят частоколы. Иной раз, когда бывает особенно тяжко, Нуп опасается: нет, люди больше не выдержат. И у него самого, как у всех, часто иссякали силы, земля уходила из-под ног и хотелось лишь одного — упасть и лежать пластом. В такие дни он обходил людей и говорил с ними по душам — и с самыми сознательными, и с отсталыми, и с теми, кто вроде прозрел, но не до конца. Иногда расспрашивал обо всем Лиеу. Правда, они редко отвечали ему начистоту, даже Лиеу. Молчаливые, немногословные, они шли работать в поле; потом, когда начинал зеленеть рис, люди пели, вместе со всеми пела и Лиеу. Слушая их песни, он чувствовал, как укрепляется и растет пошатнувшаяся было вера. Он ликовал, ощущая в то же время, как сердце переполняет любовь и жалость и хочется плакать… Сегодня он очистил от зарослей чуть ли не половину поля — вдвое больше обычного. Снова взяв Лиеу за руку, он долго сжимал ее в своей ладони.