Нгуен Нгок - Страна поднимается

Са стоял молча, не зная, что и сказать, как быть, чтобы Нуп поверил: он, Са, осознал свою ошибку…

Через месяц ополченцы Баланга под началом Са дали бой французу, враг потерял четырех человек убитыми. Итак, Баланг, самая близкая от французского форта деревня, восстала. А полмесяца спустя и деревня Дета отказалась работать на француза, перебралась на новое место, к самой горе, поставила вокруг ловушки и камнеметы. Кхип больше не заводил речь о возвращении в Конгхоа. Он остался в Дета и возглавил там отряд ополчения.

Тхе ушел в Конгма — поговорить с народом. Тамошний староста, наслушавшись посулов и угроз проклятого Тю Ру, устроил засаду из восьми человек у деревенского ручья, решив схватить Тхе, обрезать ему уши и выдать французам. Но Тхе сумел вырваться от них, убежал и вернулся в Конгхоа.

— Ладно, — сказал ему Пун, — теперь пойду я.

— Погоди, — сказал Тхе, — надо сперва что-то придумать. Они убьют тебя. Не ходи нока.

Нуп выколотил трубку о бамбуковый пастил.

— Нет, ты пойми, Тхе, я должен идти. Люди сбиты с толку ложью француза, озлоблены. Но это пока еще поправимо. Опоздаем, не откроем им сразу глаза, они и вовсе закоренеют во зле. Попробуй потом им что-нибудь втолковать.

Тхе не нашелся с ответом.

Нуп, прижав сына к груди, говорил:

— Да, трудное это дело. Но я чувствую, Партия призывает меня. Поверь, смерти я но боюсь. Знаю, знаю, что такое деревня Конгма. Есть там богатеи, люди отпетые. Ну а простой народ, тот, что гнет на француза спину, ему ох как несладко. Думаешь, от хорошей жизни хватают они нас, отрезают уши, выдают французу в обмен на соль? Француз задаром не даст им соли, вот они и идут на это. Растолкую им, что к чему, наверно, они меня послушают. У всех, кому худо живется, слух чуткий.

Тхе взял за руку Хэ Ру и сказал:

— Я пойду с тобой…

— Нет, — покачал головой Нуп, — не надо. Сперва схожу я один, подберу падежных людей. Потом пойдешь ты. Схватят меня, ты останешься…

Назавтра он ушел. Матери Нуп ничего не сказал; только Лиеу, как и прежде, знала, куда он идет.

…А через два месяца сорок бедняков в деревне Конгма потребовали на сходе схватить старосту и теперь уж ему самому отрезать уши за все его злодеяния, совершенные по указке француза. Староста, перепуганный насмерть, бросил дом, жену, детей и сбежал к французу в крепость Хатам.

Деревня Конгма — сто двадцать человек — ушла к подножию горы Тьылэй.

Полночь, а деревня Конгхоа все еще объята пламенем. Это уже в пятый раз люди Харо приводят француза в Конгхоа. Сегодняшний налет самый тяжелый. Деревня лишилась четырехсот корзин риса. Здешний отряд ополчения ушел на совместное собрание с ополченцами Баланга, Дета, Талунга и Конгма. Пока отряд возвратился, француз успел отойти и укрыться в своем форте. Уходя на собрание, ополченцы оставили деревню на мальчишек-караульных. Но француз подобрался внезапно. Тун — он командовал караульщиками — едва успел соскользнуть с дерева и бросить гранату, которую за день до того ему дал Тхе. Но Тун не умел управляться с гранатой, и потому она не разорвалась, угодив прямо в лицо французу. Стоявшие рядом солдаты в страхе побежали назад, и двое из них напоролись на колья. Но остальные, крича «авансе», кинулись вдогонку за мальчишками. Один успел ухватить Нгыта за набедренную повязку. Нгыт — у него был тесак — обернулся и с маху рубанул врага по руке. Тот отстал. А Нгыт с окровавленным тесаком добежал до деревни и вместе с Туном увел в тайные убежища стариков и женщин с малыми детьми. Когда стрельба утихла, они возвратились. Все — дома, закрома с зерном — было в огне. Небо застилали черные клубы дыма…

Пришлось разгрести, разобрать пепелища и на их месте заново строить деревню.

Нуп сегодня ушел в деревню Дета. Все остальные сидят и строгают шипы и колья для ловушек. Солнце яростно сверкает на лезвиях тесаков. И в людских сердцах полыхает жаркий огонь. Старый На сидит на небольшом валуне прямо на солнцепеке. В который уж раз он кладет нож на камень и порывается заговорить, но, пересилив себя, умолкает. Глаза его налиты кровью. Он заточил уже десять колышков; но, сказать но правде, вышли они кривые и косые. Наконец старик швыряет тесак на землю и встает. Нет, сдерживаться и впредь он не намерен. Он будет говорить! Выскажет все, что гнетет и сжигает душу еще с того, самого первого бегства их из родной деревни. Слова распирают ему грудь.

— Слушайте, люди! — кричит он. — Слушайте, что я скажу! Нет уж, теперь мы должны ударить по Харо! Не напасть на них будет грешно! Люди Конгхоа, вы хотите жить или умереть? Ежели вам дорога жизнь, бейте этих выродков из Харо! Вспомним, в который раз привели они смерть и огонь сюда, на нашу землю. Разве можно терпеть такое! Чьи руки заграбастали четыреста корзин с нашим кровным зерном? Руки Харо… Чьи руки указали дорогу французу, спалившему Конгхоа? Нет, они не нашего племени. Они жрут французскую соль, ходят во французской одежке. Слышите, не нашего они роду и племени! Они стали для нас чужеземцами…

У старика дух захватило от ярости. Но слова его, словно вихрь, тотчас раздули огонь, давно уже тлевший в сердцах. Гип тоже бросил наземь тесак, вскочил и, размахивая руками, закричал:

— Если хотим быть верными дядюшке Хо, хотим независимости, нельзя не ударить но Харо! Не сокрушим их — знайте: не сегодня завтра сгорит и эта деревня, нас сгонят и с этого ручья! На всей земле бана для нас не останется места. Раньше нам в одиночку было не справиться с ними. Теперь за нас Баланг, Талунг, Дета, Конгма. Мы, люди Конгхоа, должны показать пример и первыми ударить по Харо. Вырежем их под корень! А там сразу и с французом управимся. Французу без Харо не житье — с голоду пропадет.

Мягкие, вьющиеся волосы Гипа, словно отвердев, распрямились и встали дыбом. Он убежал куда-то, тотчас вернулся с самострелом в руке и, стоя посреди деревни, поднял его к самому небу.

— Земляки! — кричал он. — Кто ненавидит людей Харо — за дядюшкой Па! За мной — вперед!

Парни — их было человек пятьдесят — встали все, как один. Старый Па поднялся по лесенке общинного дома. Стоя наверху, он казался необыкновенно могучим и бодрым для своих лет. Усы торчком, глаза сверкают, как два остро отточенных лезвия, в руках самострел, за спиною колчан со стрелами. Голос его рокотал — так ревет старый тигр:

— Стойте! Сразу идти не след. Наготовим побольше стрел. А где сорок секир, что недавно принес Тхе? Тащите сюда, надо их заточить… Гип, ты сходишь в горы, напитаешь стрелы ядом. Раздашь каждому по сотне. Нынче вечером принесем курицу в жертву небу, помолимся. Завтра с утра пораньше — в поход!

Весь остаток дня никто не строгал больше шипов и кольев. Парни точили секиры, острили стрелы. Ночью заплакали женщины и дети. Старухи вспоминали лихое время: бана избивали тогда людей из племени зиарай; зиарай воевали с народом еде — гибли мужья, сыновья; тигры в лесу пожирали трупы; вода в ручьях стала красной от крови, ее невозможно было пить. Но старухи не смели сказать ни слова, боясь, как бы женские речи не прогневили небо — ведь небо стоит за мужчин; они плакали, обняв своих дочерей.