Михаил Шушарин - Солдаты и пахари

Поскотина ранней весной убралась цветами и полыхала до самого августа, будто цыганский платок. С началом посевов учительница распустила школьников на летние каникулы. Сидели вечерами с Макаром, плотно занавесив окна. Часто приходил Тереха, коричневый от загара, с тяжело обвисающими руками.

Макарка мечтал:

— Может быть, сын у нас будет. Или дочка. Вот они-то уж новую жизнь увидят.

Саня несердито стукала Макара маленьким кулачком по спине:

— О боже мой, ну что ты говоришь?!

— Это да, это будет, — улыбался Тереха.

— Я как умела, учила вас видеть правду, — говорила Саня. — Сейчас вы, каждый, хотя бы по одному человеку этому же научили.

— Ты в этом сомневаешься?

— Нет. Но это трудно.

Многое случилось не так, как мечтали. Началась первая империалистическая война. В день объявления ее вломился в школу урядник с понятыми. Перевернули все вверх дном. Угнали Макара.

На сходе, когда начальство рассказывало о рекрутчине, мертвая висела тишина. Без горячности, какая бывала на таких же сходах по поводу дележа покосов, встречали Родники войну.

По-обыденному убывать стали люди. Как гороховые стручки отрывались от родного стебля. Был бойщик Егорка, а сегодня нет его. Ушли спасать Расею Иван Иванович Оторви Голова, Федотка Потапов, отец и сын Алпатовы.

Перед отправкой исповедывались в церкви. Отец Афанасий за неимением времени делал это чохом. Он закрывал ризой по три, по четыре новобранца, спрашивал:

— Не грубили отцу-матери?

— Грешны, батюшка! — отвечали новобранцы.

— Не обижали ближнего?

— Грешны, батюшка!

— Не богохулили ли веру господню?

— Не грешны, батюшка!

— Не слушали ли проповедей против богом данного правительства?

— Не слушали, батюшка!

— Да примет господь все ваши вольные и невольные прегрешения, воздаст вам в награду царствие небесное! — завершал исповедь поп и громко звал следующих.

Терентия забрили в первые же дни. Хотя очередь была и не за ним, но писарь сделал свое дело.

Виной тому была длиннохвостая деревенская сплетня. Вскоре после свадьбы поползли по деревне слухи: живет Марфушка-то вовсе и не с писарем, а с пастухом Терешкой. Шепнула об этом Сысою Ильичу супруга старшины, Татьяна Львовна, сваха любимая: «На гумне не раз видели и около озера. Ты уж гляди. Поучить бы надо!»

Разъяренным зверем заскочил Сысой Ильич после такого сообщения к себе на двор, прошел прямо в конюшню, справил нужду и взял кнут. Глаз его горел хищно, бородка вздыбилась.

— Иди скажи хозяйке, чтобы вышла, — рявкнул на работника.

Тот мигом слетал за Марфушей.

— Стерва ты, потаскуха! — писарь взмахнул длинным кнутом. — На моих пуховиках с чужим спать?

— Что-о-о?

— Блудная сука!

И тут взбеленилась Марфушка: схватила метлу, стоявшую возле телеги, начала тыкать в писарев нос:

— На тебе, старый хрыч, курея кыргызская!

Писарь ударил ее кнутом, но кнут, обернувшись змейкой вокруг Марфушки, выпал из рук. Рассерженная молодка начала бить Сысоя Ильича по голове. Писарь бегал по двору, закрывался руками. Стрельнула на штанах пуговица (остальные Сысой Ильич впопыхах застегнуть позабыл), сползли по колено плисовые, упал, завизжал:

— Брось, сатана проклятая! Брось, говорю!

На заборах уже сидели любопытные ребятишки.

— А здорово, слышь, она чешет!

— Так ему и надо, чирью!

— Все-таки жалко, робя, баба, а бьет!

— Кого там бить-то? Гниду?

Звякнула калитка. Заглянула в створ бегавшая в лавку Танька Двоеданка. Ахнула и скорее бежать. Стало все ясно: уж если Танька узнала с уха на ухо, то слышно будет с угла на угол.

— С топором бегала молодая-то за Сысоем Ильичом. Догола его раздела. Срубить голову метила, да не дали: работники помешали.

— Брешешь?

— Вот те Христос! Терешка-пастух научил ее. Сруби, говорит, ему башку-то, и богатство все наше будет!

Горькими были Терехины проводины.

Мать молча вытирала передником слезы, отец как-то сразу осунулся, затих. Поленька спряталась в пригоне и скулила, как по покойнику. Только Гришка ходил петухом: «За старшего останусь. Не так дела поведу».

Перед уходом в волость, куда собирали рекрутов, позавтракали всей семьей, склали, что осталось на столе, в солдатскую котомку, присели по русскому обычаю.

На волостном крыльце стоял писарь и громко перекликал собравшихся.

— Долгушин?

— Я.

— Потапов?

— Тут.

— Самарин?

— Я.

Когда подводы двинулись от волости, завыли бабы. Тереха наскоро обнял своих, вскочил в телегу.

— Стойте! Стойте! — как подрезанная закричала мать Терехи, Ефросинья Корниловна. — Не увозите моего соколика!

И упала, забившись в пыли. Подводы остановились. Тереха подбежал к матери, поднял ее, поцеловал еще раз. И увидел Марфушку. Она стояла около парадного крыльца, не решаясь приблизиться к телеге. Затем, будто подтолкнутая кем-то сзади, кинулась в толпу, пробралась к любимому, повисла на шее.

— Терешенька, родненький! Береги себя. Дите у нас будет. Береги!

Прошло три года. Мало кто остался в Родниках из Саниных друзей. Затихло село, пригорюнилось. Бабы да старики в домах. Богател Сысой Ильич, радовался успехам своего сына Николая, третий год служившего в уездном городе. Косолапил по улочкам румяный, как сдобная ватрушка, Григорий Самарин. Он замужичел: усы начал отращивать, бородку. И брюшко поднялось, будто тесто перевалило через опояску. Только в плечах остался жидким да корявины прежние.

— В некрутчину тебя, Гришка, пора уж, — говорил Сысой Ильич.

— Нет, дядя Сысой! Молодой я ишо! Да и больной!

— Какой ты, к едрене-фене, больной, скоро етим местом печку начнешь сворачивать.

Ухмылялся Гришка, знал: шутит волостной писарь. Тугой супонью завязался у них потайной узелок. Заметил как-то Гришка, что сыплет писарь в свою завозню, полную казенного хлеба, желтый озерный песок.

— Зачем это? — спросил у работников, возивших на подводах желтую поклажу.

— В проходы, на пол. От сырости.

— А-а-а. Ну, а мне показалось на продажу! — хохотнул Гришка.

Глаз не спускал он с Сысоева двора, то и дело вертелся подле кабака, приплясывал: «Зачем тебе песок, старый ирод?» Весной со всех окрестных сел нагнали к складам подводчиков. Каждый день вереницы телег и пароконных бричек, груженных пшеницей, уходили со двора Сысоя Ильича.

— Пусть кушает во здравие православное воинство. Дай бог победы ему! — крестился писарь.

Однажды Гришка просидел возле амбаров всю ночь. Всматривался в писарево подворье. Ждал. После первых петухов скользнули в склад наемники Сысоевы и сам он. Разглядел Гришка, как проворно кидали они в зерно песок, перемешивая его с пшеницей легкими деревянными лопатами. Прикидывал: «На каждой телеге двадцать пудов, само мало; если в день отправить по два ведра песку на подводу, и то, почитай, двести пудов получается. А за неделю? А за две?»