Михаил Шушарин - Солдаты и пахари

— А писарь как? — нахмурился Терентий.

— Не живу я с ним. Как тебя проводила, так и ушла. В людях все время, а то в школе у Александры Павловны мешаюсь. Намучились со Степкой, едва тебя дождались!

— С каким это со Степкой?

— Скоро узнаешь.

— Я тебе нарочно ничего не сказала там, на станции. Думаю, и меня забудешь, побежишь, — засмеялась Саня. — Степка — это сынишка твой растет. Радуйся!

Тереха припал лицом к Марфуше:

— Верная ты моя, добрая. Спасибо тебе!

— Ну, все пожитки, кажется, выгружены, — докладывал Федотка. — Поехали теперь в школу за самым главным.

В школе, в Саниной комнатке, на столике, покрытом белой скатертью, пофыркивал самовар, стояла бутылка вина. За ширмой громкий ребячий голос повторял и повторял:

— Огул-л-л-цы огул-лул-цы, помидолы, яицы!

— Не умеешь, не умеешь! Помидор-р-р-р-ры, понял?

Саня приложила палец к губам:

— Т-с-с-с! Там идет урок!

— Чьи это?

— Не сдогадался? — Федотка расплылся в улыбке. — Твой наследник… Да моя дочура Веруся, слышь, учит его!

Тереха скинул шинель и, нагрев руки о печку, прошел к детям.

— Степушка! — позвал.

Малыш повернулся, заложил руки за спину, разглядывал Терентия.

— Я знаю, кто ты, — наконец сказал он.

— Кто же?

— Ты мой тятя!

Он пошел навстречу Терехе. Оказавшись на руках, уткнулся носом в шею, шепнул:

— Я давно тебя жду. Где ты ездишь?

Солнце продралось сквозь туман, залило школьные окна ярким теплым светом. И холодные струи поземки, катившиеся по степи, замерли.

Черемуховый куст, стоявший на крутояре, нынче долго не набирал цвет. Родниковцы проходили мимо, хотели разглядеть в листве хотя бы один белый огонек, но тщетно. Перед самым цветением нахлестал ее ветер, снег мокрый испятнал зелень. «Погибла», — думал народ. Ан нет! Через одну ночь после бури обтаяла и оделась в подвенечную фату.

Вовсю старался наскоро испеченный эсер Гришка агитировать мужиков за свою «линию». Вскоре после ночного уговора в писаревом доме повстречал Гришку тесть Сысой Ильич.

— Ты, Гришка, эсер?

— Что это такое?

— Ну, революционер.

— Я им уж давно.

— Не шути, присягу-то принимал? Подписывал?

— Нет. Я блевал шибко. Лишку выпил винища-то!

— А это чья роспись?

— Ну дак што?

— Надо не трепаться, а толковать с мужиками по делу, — прижал зятя Сысой Ильич. — Кто у нас опора, на чем держава стоит? На мужике. И не на голодранце каком, а на хозяйственном. Вот ты и разъясняй. Мужики веру в тебя покуда имеют! Бедняцкий ты все-таки сын!

— Ладно. Бедня-я-я-цкий! Мы ишо поглядим!

— Гляди. К тому же ты ведь еще и власть — член волостной земской управы. Шишка на ровном месте!

Однако после схода, на котором выступали учительница и Терешка, никакой управы на родниковских мужиков сыскать было уже невозможно. Слово не пуля, а к сердцу льнет. Задели за живое Тереха с Саней. Роились мужики возле волости, судили-рядили. Особенно горластыми стали те, кто вернулся с фронта. Они презрительно взглядывали на сидевших в тылу, забивали Гришку вопросами, а если он начинал путаться, материли его, несмотря на чин. Гришка, наученный Сысоем, доказывал, что партия эсеров нуждается в крепких хозяевах: не лодырей же слушать.

— А ты лодырь? — тыкал в него культей Тереха.

— Я? Как я?

— Ну вот ты, лично?

— Ты что, Терентий? Белены объелся? Не знаешь, кто я?

— Вот я и спрашиваю, отец наш всю жизнь гнул хребет и помер в батраках, ни в честь, ни в славу. Он, по-твоему, не хозяйственный был, лодырь? А писарь вечно в руках литовки не держал, а живет, как пан! Кто же лодырь?

— Так вот, у таких хозяйственных людей и надо учиться! — осекался Гришка. — Ведь у нас на крепкого мужика опора! Социал-революционеры всех мужиков крепкими намерены сделать, чтобы вся власть в руках мужиков была!

— Ну, а которые на заводах?

— Они все наш хлеб жрут. И с ними нам не по пути. Захотим мы — их всех с голоду заморим. Вот какая политика эсеров!

— К чертовой матери такую политику, — рубил воздух Тереха. — Это собачья политика, Гришка. Себе мякоть, а другому человеку — мосол!

— Ну и будете голопятыми ходить!

— А ты-то с чего забогател?

— Не ваше дело.

— Знаем чье дело, — вступила в разговор Александра Павловна. — На писаревых подачках живет. Деньжонок, наверное, раздобылся. Наемный!

— Замолчи! — одичал вконец Гришка. — А то я тебе…

— А ну-ка ты, сундук писарев, потише! — наступили на него мужики. — Учительницу не тронь, не чета тебе! Мы ведь не поглядим, что ты чином стал, быстро кости твои в пестерюху складем!

Жизнь молотила Ивана Ивановича крепко. Била не куда-нибудь, а все по темечку. Не раз вспоминал Иван притчу, оставленную еще отцом: «Лучшего таланту нет на свете — середины держаться. Вот столбик, к примеру, наверху — богачи, на низу — беднота, а ты — посередине. Повернулся столбик нижним концом кверху. На верху оказывается беднота, на низу — богачи. А ты где? Опять же посередине!»

Пробовал Иван жить так. Не вышло. Сначала кровинку его, Марфушку, затянула беднота, изувечила, потом, в годы солдатчины, Секлетинья, оставшись одна, не удержала лошадь. Подохла Буруха с голоду. Ну какая же тут середина!?

Тосковал Иван по коняге. Каждое утро выходил во двор, шагал к пригону. Вот бы сейчас стукнули запоры, и она бы заржала. Затрясла мелко-мелко ноздрями. Нет Бурухи!

Садился на завалинку, курил самосад. И смертная тоска кипела в сердце. Хоть в гроб ложись. Эту штуковину он давно уже сделал. В амбарушке на подкладенках стоит. Ждет своего времечка.

— Власть мужику, болтают, отдали, а где же она? Кровопивцы как жили, так и живут, — произносил вслух Оторви Голова, крутя козью ножку.

На вершине тополя каждое утро митинговали воробьи. Укатил на пашню сосед. Молотить люди собираются. А ему куда податься?

Стукнула калитка. Всхрапнул конь. У ворот появился Гришка Самарин. Привязал к столбу жеребца, подошел к Ивану, по ручке поздоровался.

— Здорово, дядя Иван!

— Доброго здоровьица!

— Что призадумался, затужил?

— Да чего там тужить, коли нечего прожить. Не тужу я.

— Сдохла, говорят, кобыленка-то у тебя? — сочувственно спросил.

— Сдохла.

— Ну, а земля как? Давай, дядя Иван, в аренду возьму?

«В самом деле, пропала Буруха, пахать все равно не на ком, так хоть наделок в аренду сдать. И то польза», — подумал Иван Иванович. Но Гришке ответил другое:

— Обожду еще! Впереди зима. Видно будет потом.

— Чего ждать-то? Я ведь задаток сразу даю, дядя Иван.

— Задаток? Ну, тогда заходи в избу. Потолкуем!

Завел Оторви Голова Гришку в гости, а тот бутылку на стол — хлоп! Выпили магарыч. Подписал Иван контракт на два года. По червонцу с десятины посулился заплатить Гришка. Да только поставить на бумажке забыл, лихоимец, что по червонцу-то каждый год.