Валерий Поволяев - Список войны (сборник)

Первым из нового пополнения погиб самый неприметный, неприспособленный, хотя и самый старательный — очень уж ему хотелось стать разведчиком, — кубанский станичник Мануйленко. С ним даже толком познакомиться не успели. Подорвался, как и Арсюха, на мине.

Как его занесло на старое минное поле, поставленное ещё немцами, никто не знает. Когда немцев немного отжали, их мины очутились на нашей территории, в нескольких километрах от линии фронта, в тылу, об этих минах знали не только солдаты — знали даже козы из подсобного хозяйства полка, на краю поля стояли таблички, изготовленные сапёрами, и всё-таки Мануйленко на это поле угодил.

Всё дело в том, что умудрился заболеть Семёновский, хотя, как известно, на войне люди не болеют, в госпитали попадают только с ранами, но майор сумел отличиться и тут, и врач прописал ему койку в полевом госпитале. Сопровождали майора двое — Мануйленко и боец из хозвзвода.

На обратном пути бравый кубанский казак попросил тормознуть — сказал, что доберется на своих двоих. Как потом выяснилось, Мануйленко приглянулась одна девица, ефрейторша Муся из штабной канцелярии, умевшая стучать на пишущей машинке со скоростью пулемёта — длинными очередями, и влюбчивый кубанец решил нарвать ей цветов.

Многомудрый старикан из хозвзвода на всякий случай предупредил казака:

— Будь аккуратен! Тут недалеко минное поле, ещё немцами поставленное расположено. Не напорись!

— Знаю я про это поле, — отмахнулся Мануйленко и напрасно это сделал. Он решил нарвать ромашек покрупнее для своей зазнобы, покрупнее и побелее, какие рождаются только осенью, и точно угодил на мины.

Взрыв оторвал ему одну ногу, вторую здорово помял и начинил живот осколками. Мануйленко так и не понял, что произошло — потерял сознание раньше, чем оглушило его, опрокинулся в горячее красное варево, хлебнул его и забылся, а когда очнулся, то уже умирал — слишком много потерял крови. Белые ромашки, которые он собирал, от засохшей крови сделались чёрными.

Невдалеке, по дороге, прошла машина — сияющий свежей краской ЗИС. Мануйленко попробовал поднять руку, чтобы привлечь внимание шофёра, но рука не слушалась его, — силы, чтобы поднять такую тяжесть, не хватало, попробовал крикнуть, но крика своего так и не услышал — голос у него пропал.

Так и умер Мануйленко на минном ромашковом поле, среди густых, безобидных красивых цветов, невольно превратившихся в цветы смерти.

Там же, неподалёку от поля, на краю говорливой берёзовой рощицы, рядовому Мануйленко вырыли могилу. Поскольку серьёзное наступление пока не состоялось — что-то там не состыковывалось в штабах армий, державших здешний фронт, то образовалось кладбище: кто-то попал под выстрел изворотливого снайпера-эсесовца, кого-то накрыл шальной снаряд, принесшийся с далёких высот, куда немцы затащили несколько гаубиц, кто-то погиб по обычной глупости… Хотя глупых смертей не бывает, и по глупости люди погибают очень редко. А может быть, даже не погибают вовсе.

Всякая смерть сложна, она предсказана судьбой, назначена. Если хотите, высшими силами, всякая смерть — это неостановимый процесс.

Говорят, что на войне к смерти привыкают, становится она такой же привычной, как дождик в июле или грязь в сентябре… Ничего подобного!

Сколько Горшков ни хоронил своих людей, ни одни похороны не были проходными, все оставили след, все словно бы душу его проткнули.

В том числе и похороны Мануйленко.

Единственный человек, которого Горшков ругал за Мануйленко, был майор Семёновский. Нет бы ему обойтись своими штабными обозниками, и всё было б в порядке. Но майору понадобился кто-нибудь из группы разведки. Для чего? Для осознания собственной значимости, что ли? Тьфу!

Горшков постоял несколько минут молча над могилой Мануйленко, творя про себя молитву и прося, чтобы мёртвый боец, так ни разу и не сходивший в разведку, простил его, — потом нагнулся, поднял из-под ног большую глутку земли, размял её и кинул вниз, на дощатый, сколоченный из ровных и оструганных досок гроб.

Хорошо, что домовину настоящую сколотить удалось, и кладбище подобралось, можно сказать, настоящее, если бы хоронили казака в наступлении, ни деревянной домовины у него не было бы, ни весёлой компании…

Наступление, о котором так много говорили — и шёпотом говорили, и вслух, — похоже, становилось реальностью — Горшкову с разведчиками приказали захватить высотку, расположенную в ничейной зоне, чтобы оттуда можно было корректировать огонь полковых пушек.

Собственно, захватывать её нечего было, она же — ничейная, другое дело — её надо было хоть как-то, примитивно, на обезьяньем уровне оборудовать, вырыть окопчик, затащить в него стереотрубу на ножках, накрыть схоронку сверху зелёным пологом, чтобы блеск линз не засекли фрицы — словом, сделать всё, чтобы могли работать и разведчики, и корректировщики огня, и вообще все, и кто захочет понюхать, чем пахнут жареные фрицы.

Горшков крикнул Мустафе:

— Бери автоматы, свой и мой, и — пошли!

— Куда, товарищ командир?

Ах, Мустафа, Мустафа, мог бы и не задавать таких вопросов.

— На Кудыкину гору!

На передовой, в стрелковой роте, куда они пришли, распоряжения отдавал всё тот же командир — старший лейтенант с усталым лицом, рота его уже два месяца не вылезала из окопов. Увидев Горшкова, он поднял приветственно руку.

— Что богов войны привело к нам, простым смертным окопникам? — спросил.

— А вот, — Горшков ткнул стволом автомата в неровную сопочку, крутым прыщом выросшую на теле земли, сплошь в буйном кустарнике. То, что на ней много травы и кустарника — это хорошо, спрятаться будет где.

— Толковая высотка, — похвалил командир стрелков выбор артиллеристов, — только для нас она ни то ни сё… Хотя мы, не скрою, несколько раз нацеливались на неё, посылали людей, но фрицы обязательно начинали возмущаться, подтягивали миномёты, пуляли, подключали артиллерию, тоже пуляли, и мы отступали… Зачем нам этот пуп? — командир роты, сделав пренебрежительный жест, припал к биноклю — что-то не понравилось ему на переднем крае немцев, какое-то шевеление там началось, и старшему лейтенанту сделалось не до гостей.

Передвинувшись по окопу в глубину, к сопочке, Горшков также приложился к биноклю, осмотрел местность. Несколько старых воронок, уже забитых бурьяном, два свежих взрыва, вывернувших кусты вместе с длинными, похожими на верёвки корнями, неровный стежок, проложенный в высокой пожухлой траве — на взгорбок этот ползали ротные умельцы, искали там чего-то, но, видать, не находили и каждый раз возвращались ни с чем, последний раз ходили совсем недавно, это было заметно невооружённым глазом. Горшков отнял бинокль от глаз и сказал Мустафе: