Валерий Поволяев - Список войны (сборник)

— А тебе-то что? — Чердаков сделал попытку подняться с коленей, но Шурик не пустил его, и тогда Чердаков выдохнул, наливаясь прежней яростью: — Вот киргиз, родился головою вниз, дай встать!

Вдруг из далёкого далека, с той стороны поля донёсся до них крик:

— Хлеб горит!

Отбросив Юркину руку, Шурик онемел на несколько секунд, глядя, как перед ним неожиданно заскакали, зарезвились белые блохи — он даже не сразу понял, что блохи эти появились от испуга. Выходит, прав был дед Петро! Зловещие сухие «гуси» сделали своё дело — ударила в поле «молонья», подпалила хлеб.

До звона в висках сощурив глаза, он стал всматриваться в конец поля, откуда донёсся крик, пытаясь хоть что-нибудь увидеть там: косицы рыжего пламени, клубы дыма, сизую жаркую поволоку, что почти всегда затягивает место пожара. Но ничего не было видно.

Хотя в следующий миг он разглядел, что снизу, оттуда, где ночью выли волки, бегут люди, — это и послужило толчком, который вывел Шурика из оцепенения. Он сорвался с места и, ощущая, как каждый удар ноги о стерню отдаётся звоном в ушах, понёсся на крик. Догнал хилого пацаненка, еле-еле перебирающего тяжёлыми башмаками, подумал на бегу, что это какой-нибудь третьеклассник, вышедший на хлебное поле помочь родным в отцовской обуви, скосил глаза, чтобы крикнуть: «Не спеши, парень, задохнёшься! Без тебя с огнём управимся!», как вдруг узнал Сенечку Зелёного. После похоронки на отца Сенечка больше месяца с горячкой в постели пролежал.

— Что там стряслось, не знаешь? — вывалились из Шурикова рта горячие, скомканные от бега слова.

Сенечка не в силах на бегу говорить, отрицательно покрутил головой. Поле было неровным, и то, что не смог увидеть в первый момент Шурик, стало хорошо различимым, когда он вымахнул на горбину: довольно большой кусок поля, самый край, — уже обуглился, почернел. Вокруг этого куска хлопотали, метались из стороны в сторону люди, сбивали огонь телогрейками, рубахами, граблями, вилами, скрутками верёвок — кто чем.

Шурик до крови закусил нижнюю губу. Такое ощущение, будто ему гвоздь воткнули в грудь. Щёки у него побелели, глаза налились слёзной обидой, недоумением: как же так, столько работали, столько труда вложили в этот хлеб и — на тебе! К-как же? Г-где же справедливость, где она? Но раздумывать было некогда, не до вопросов «к-как же, г-где же?», надо было действовать, спасать поле, пока огонь не набрал силу.

Он метнулся в сизый чад, в вонь и угар. Пламя было низким, едким, цеплялось за хлебные стебли, прыгало вверх, к колосьям, и тогда раздавался негромкий колючий щелчок — это лопались вспухающие от жара зёрна, затем косицы пламени сползали вниз, перекидывались на следующие стебли.

Вокруг раздавались стоны, хриплые выкрики, надломленно-горькое «А-ах!», мат, чей-то разбойный свист, лешачье сопенье пламени, ныряющего под ноги людей, острое, больно бьющее в уши щёлканье погибающих колосьев. Поднятые тревожными призывами люди душили пожар, отбивали у него труд свой, пот, слёзы, — всё, что потребовал от них выращенный хлеб.

Чад полоснул Шурика по лицу, ожёг ноздри, глаза, брови, Шурик отшатнулся было назад, но тут же остановился, подстёгнутый собственным криком «Ах ты, г-гада!», кинулся в пламя, к чёрной плешине обожжённой голой земли, на которой словно живой шевелился пепел, выхватил у кого-то телогрейку, увидел, как синеватый и на первый взгляд рахитичный, совсем беспомощный огонь ползёт к пшеничной куртине, несбритым бронзовым волосом вставшей среди чёрной голи, ощерился словно зверёк, ударил по ползущему огню телогрейкой, убил его. Что-то тяжёлое возникло у него в животе, подпёрло грудь, надавило снизу на сердце, но Шурик одолел плотный тяжкий комок, снова бросился в пламя, крутя головой, глотая чёрные от копоти слёзы, веря и не веря в происходящее.

Когда пламя было погашено, оказалось, хлеба погибло немного — сотки три — три с половиной, и на душе у Шурика немного отлегло. Хуже, если б огонь подобрался к снопам, подготовленным для вывозки, тогда б беда — самая настоящая, большая была бы беда.

Увидел впереди людей, свалился обессилевший, отупевший, с болью в груди и в животе. Почувствовал, что тело его окаменело и сделалось тяжёлым, незнакомым. Он знал, отчего это произошло — от ощущения тревоги, опасности, горя. Услышал далёкое-предалёкое, чуть живое сипение:

— Ну чего, председатель, говорил я тебе, что этих гусей опасаться надо? Вона, первое предупреждение получили. Посмотрим, что дальше будет.

— Типун тебе на язык, дед Петро! — подала голос Татьяна Глазачева.

— Типун не типун, а держаться надо настороже.

Шурик сплюнул чёрную тугую слюну, поднял голову, столкнулся глазами с Татьяной, увидел в глубоких её омутах тоску и щемящую горечь, хмурых чертенят, плещущихся в бездонной воде, какие-то звёздочки, похожие на искры пламени, попытался усмехнуться, вспомнив ночное происшествие и утреннюю Юркину сцену, но улыбки не получилось — растрескавшиеся, в кровяных морщинах-порезах губы жалко задрожали, и Шурик снова уткнулся головою в землю.

— Чего это телега в деревню пошла? — спросила тем временем Татьяна. — Пустая, без снопов.

— Сенечку Зелёного домой повезли. Дыханье потерял. Видно, лёгкие у него не того, — ответил всезнающий дед Петро. — Отключился казак.

«Сенечка? Что же это с ним, а?» — устало подумал Шурик. Смежил веки — и перед ним встал Сенечка, смахивающий на квелого гнома из сказок братьев Гримм, которые Шурик читал давным-давно, в безнадёжно ушедшем в прошлое детстве, и острая жалость резанула его по груди, вызывая остолбенение и какую-то новую, ещё непознанную боль.

— Домой Сенечку не везите, — проговорил Шурик чуть слышно. — Не надо. В район везите, в больницу. Положить в больницу его нужно. Понятно?

— Ты председатель, тебе виднее, раз приказываешь. В район — значит, повезём в район, — издалека донёсся до него голос Татьяны Глазачевой. — Давай, Клань, догоним телегу.

Наконец Шурик встал, ополоснул лицо из фляжки, размазывая гарь по щекам.

— Пойдём, штуку одну забавную покажу. Место, куда она, гада, врезалась, — окликнул его дед Петро.

Взбивая ногами пепел, переступая через комочки спаленных мышей, прошли в середину обгоревшего места. Там дед Петро показал Шурику глубокую, с оплавленным каменным горлом нору.

— Вот сюда молонья и врезала.

Шурик впервые видел след молнии, сел на четвереньки, огладил пальцами горлышко норы, дед тоже сгорбился, дотянулся до норы рукою.

— Хы, каменная! — хмыкнул он изумлённо. — А почему она такая? Каменная, а? Ведь тут же земля, песок, никакого камня нет, а щель вон какая, самая настоящая… Как её? Гранитная получилась? А?

— Не гранитная она, дед, а кремневая. Песок — это же кремний. Если его расплавить, то он в каменную глудку обратится. Вот молния его и расплавила. Видишь, какое жильё для мышей получилось? Городская гостиница.