Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

Пархомец вспомнил, что у него сегодня партсобрание. Нужно будет подготовиться.

— Идём, Даша, — сказал он и встал, отряхивая брюки от налипшего сора.

Шли молча. Уж так всегда — перед большой дорогой человеком овладевает непонятная грусть, на сердце отчего‑то становится тоскливо словно от него отрывают что‑то и хочется плакать. Даша стиснула руку юноши.

— Мне хочется плакать, и сама не знаю почему.

Пархомец засмеялся:

— А я знаю почему.

— Почему?

— Глаза у тебя на мокром месте.

Девушка оттолкнула его, надула губы, и, ускорив шаг, пошла вперёд. Пархомец догнал её.

— Не сердись, я пошутил.

Не успели они войти в лагерь, как узнали о большом горе, постигшем их. Новик, Антон Михолап, дед Петро и шесть молодых хлопцев, среди которых был и только что излечившийся от слепоты Серёжа Добрынин мололи на Должанской водяной мельнице рожь Их окружила чцчевичская полиция. Антон Михолап, раненный в руку, вырвался из окружения. Четыре человека были убиты во время завязавшейся перестрелки, а дед Петро, инженер Новик и Сергей Добрынин уведены в плен. Как их взяли, никто не знает. Но жители Чичевпч рассказывали, что у Добрынина была перебита рука и он шёл, сильно хромая. Лино всё разбито, в кровоподтеках и ссадинах. А Новика так изуродовали — не узнать. Дед Петро ранен в голову, борода его была в запекшейся крови и скомкана, но шагал он твёрдо.

— Гордо нёс дед свою голову на плаху, — закончила рассказ женщина.

— Деду! Деду! Родной мой! — запричитала Даша, не стесняясь своих слёз. — Какую муку на старости лет! Милый мой дедушка!

Мария Степановна увела её к себе в санчасть.

— Выпей вот, успокойся.

Воздух наполнился запахом валерианки.

На партсобрании обсуждался план похода на Запад. Споров не было. Всё всем было ясно: идём поднимать мятеж против гитлеризма в самых глубоких тылах противника. Всплыл вопрос о чичевичской полиции, в когтях которой оказались дед Петро, Сергей Добрынин и инженер Новик. Но как ни прикидывали, ничего не получается. Не в обычае советских партизан останавливаться перед трудностями, но здесь они ничего не могли поделать.

— Эх деду, — простонал Макеи, сидя на топчане в своей землянке, — прости внука: сил нет у меня спасти тебя и твоих дружков от лютой смерти.

Дед Петро стоял на табуретке под перекладиной, держа в руках верёвку. Борода его, окровавленная и смятая, раздвинулась в скорбной ухмылке.

— Ну, дос! — сказал он хриплым голосом, надевая сам себе петлю на шею. Бороду прижала верёвка, но он выправил её, и хотел ковылем распустить по широкой груди, но под рукой почувствовал слипшийся клок волос.

— Пожил, едят о я мухи! Осьмой десяток. Но не хочется помирать. Однако же прощайте, людцы дсбрые! Прощай, Серёга! Прощай и ты, инженер Новик!

С распухшего и посиневшего лица Сергея Добрынина на деда Петро глядел единственный глаз и из него капали слёзы. Разбитые, все в крови губы его зашевелились, он что‑то прохрипел и застонал. А инженер Новик поднял свое заросшее черной бородой лицо, смело взглянул на всех.

— Мстивцы народные! — крикнул он.

Но в это время из‑под ног всех троих выбили табуретки. Что‑то хотел сказать Новик народным мстителям, да слово перехватила верёвка.

Падает лёгкий пушистый снег. В белом убранстве стоит лес, словно зачарованный — не шелохнётся. Большой привал. Партизаны–макеевцы, разбившись на группы, разводят костры, ведут разговоры. Позади пятисоткилометровый путь, пройденный в невероятно тяжёлых условиях. Нечего греха таить, было всё: роптали малодушные, дрожали робкие, скептики сомневались в благоприятном исходе перехода. Один дезертировал — это Сергей Маненков из Терехова Бора. Как в воду канул. Он был ординарцем при командире первой роты. Посланный Карасёвым с донесением к Макею, стоявшему в трёх километрах впереди, он не вернулся. Маненкова перед строем предали проклятию, как изменника. С горячей речью против всех маловеров и дезертиров выступил тогда Иван Свиягин. И теперь, устало привалившись к толстой сосне, он зло бранил и Маненкова, и Гарпуна. Вспомнили и Лисковца.

— Шумишь, журналист? — засмеялся Макей, подходя к группе партизан, окружавших Свиягина. На нём — белая шуба до колен, шапка–ушанка, на ногах — кожаные сапоги.

— Витийствует, — съехидничал заштатный остряк Юрий Румянцев.

Макей, перебросив автомат за спину, присел, протягивая руки к костру. Свиягин замолчал и недовольно отвернулся в сторону. На бледном лице его от недавнего возбуждения проступили красные пятна. Желая успокоить его, Макей мягко спрссил о ноге, сильно ли кровоточит рана и предложил ему своего коня.

— Я хочу, — улыбнулся Макей, — чтобы ты приехал к жене здоровым. Ну, ногу на Большой Земле зараз вылечат. Ведь мы, хлопцы, к его жене в гости идём, — сообщил Макей.

Свиягин пуще нахмурил брови, но сказал спокойно:

— От моей жены, может быть, только пепел остался. Если к ним в лапы попала, добра не жди.

Кто‑то сказал:

— А кто же от врагов ждёт добра?

Тот, же голос спросил:

— А Броня вам пишет что‑нибудь, товарищ командир?

Макей встал, вынул из кармана трубку, закурил о г горевшей палочки. На смуглом, рябом лице его играла счастливая улыбка.

— Много не пишет, а однако прислала, — сказал он, окутываясь табачным дымом, — вам всем привет.

— Спасибо, — раздались голоса.

— Как она на Большой Земле‑то?

Макей понял, что всех интересует вопрос о её родах, но партизаны, видимо, стесняются прямо спросить об этом. Тогда он сам сказал им:

— Можете поздравить меня с наследником.

— Поздравляем, товарищ командир.

— Значит, сын?

— Макеевец. Куём кадры, выходит, мать честная!

Макей пожимал протянутые к нему руки, благодарил:

— Спасибо, хлопцы. А вот послушайте‑ка, что она пишет.

— Тише, хлопцы!

— Ну, тут я пропускаю, — впервые смутившись, сказал Макей, — тут всё таксе и прочее.

— Нам всё интересно, — сказал Юрий Румянцев, — позвольте мне!

С этими словами он протянул к Макёю руку и почти насильно взял у него из рук письмо Брони. Макей хотел рассердиться, приказать Румянцеву вернуть письмо. Но на лицах и в глазах партизан он прочёл столько живого интереса к нему, что махнул рукой и зашагал к другому костру. Теперь партизаны сгрудились вокруг чтеца. Пододвинулись поближе и Свиягин с Байко.

«Милый, родной Миша! — читал Румянцев. — Ненаглядный мой, солнышко ясное-. Без тебя скучно мне. И страшно за тебя. Не носись ты на коне во время боя береги себя. Хоть ради сынка Мишуткн».

Дальше шло описание родов. В конце письма Броня просила передать хлопцам привет, желала им всяческих успехов.

Пока партизаны делились мыслями, вызванными письмом Брони, Свиягин взял у Румянцева эго письмо, и, по обыкновению, слово в слово переписал его в свою записную книжку.