Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

Как только Оля увидела, что в санчасть с Марией Степановной идёт Лантух, она постаралась незаметно выскользнуть и почти бегом побежала на кухню. Да и пора: партизаны, весело разговаривая, уже шли с котелками за завтраком.

Рана Лантуха оказалась серьезнее, чем он сам об этом думал. Разрывная пуля разворотила мускул на правой руке, едва не разбив кость. Обрезая куски мяса, Мария Степановна и Даша удивлялись терпению юноши и тому, как он доехал с такой раной.

— Как дела, герой? — входя в санчасть, весело сказал комиссар Сырцов. — Сильно?

Последнее время Сырцов частенько под всякими предлогами заходил сюда и подолгу просиживал с Марией Степановной. Всякий раз она чувствовала при нем и смущение, и какую‑то тихую радость. И сейчас горячей волной ей хлестнуло в грудь и там опять всё затрепетало, запело, а лицо запылало так, что она приложила холодные ладони к зардевшим щекам.

Веснушчатое и побледневшее лицо Лантуха также покрылось румянцем, и он смущенно махнул здоровой рукой.

— Царапинка, — проговорил он, чувствуя почему-то себя очень неловко при комиссаре.

— Хороша царапинка! — сверкая сливинами глаз, воскликнула Даша. — Нечего там скромничать. Ведь он, товарищ комиссар, чуть руки не лишился.

Даша помогла Лантуху одеться и, подмигнув, велела идти на кухню. На кухне, накормив всех сытным завтраком, Оля Дейнеко с нетерпением ожидала Лантуха. Волнуясь, она часто выбегала из кухни: — «Не идёт ли? Видимо, всё перевязывают. Неужели тяжело?» Она поминутно заглядывала в осколок зеркала и всё ей казалось, что сегодня она дурно выглядит. Дрожащими пальцами поправила она выбившийся из‑под синей косынки золотистый локон волос. Но опять осталась недовольна собой. Костер постепенно потух, котелок мясного супа покрылся желтоватым бельмом жира, перловая каша, сдобренная салом, окаменела.

Лантух так и не пришёл. Окруженный товарищами, он лежал на койке в своей землянке и молчал.

Макей со своими хлопцами обмозговывал план боевой операции. Он указывал командирам и политрукам на возможные засады противника, определял пути отхода и выхода из блокады. А в это время дед Петро в старом кожушке осторожно пробирался на лыжах, прислушиваясь к тревожному шуму леса. В лесу снегу было много и дед легко шёл на лыжах. Но когда он подошёл к лесной опушке и посмотрел на поля, расстилавшиеся вокруг, то понял, что лыжи теперь придётся водрузить на себя: снегу на полях почти не было. Лишь кое–где лежал он белыми островками, рафинадом блестел в ложбинах, оврагах.

В деревню дед пришёл к вечеру. Он страшно устал. На ногах налипла вязкая весенняя грязь. Лицо посерело. Ломило суставы ног, поясницу. Дед Петро зло бросил в сени лыжи. На их грохот вышла дородная бабка Степанида с сердитым лицом. Но, увидев деда Петро, она радостно вскрикнула и в серых глазах затеплились приветливые огоньки, по широкому полному лицу с двойным подбородком расплылась улыбка. Дед Петро нахмурился, хотя и был душевно рад увидеть свою старуху. Для виду он еще продолжал ворчать:

— И угораздил меня шут лыжи взять! У нас в лесу еще зима, а тут — вон как! Вот и полз по грязи. Беда!

— Надолго ли? Как там Макеюшка‑то?

— Про Макея не гомони: у него делов полон рот. И мне живым манером велел вертаться. Мне, говорит, без тебя, деду, невозможно. Ведь я эту самую стратегию с Талашем пережил. Сколько раз он, бывало, говорил мне, Талаш‑то…

— Да полно — всё об одном ты! Как он там соколик‑то мой, как Даша, Мария Степановна? Немцы, слышь, лютуют? Не довелось нам еще их видеть, и не приведи бог.

Дед Петро уже разинул было рот, готовясь произнести очередную тираду во славу знаменитого Талаша, как на улице, .у ворот дома что‑то подозрительно затарахтело. Дед Петро замер: «Не они ли, окаянные?» Бабка Степанида метнулась к окну и ахнула:

— Они, проклятущие!

— Эх, упредили они меня, — простонал дед Петро, — народу сказать бы: блокада.

У ворот остановился мотоцикл, с которого спрыгнули двое в зелёных шинелях. Дед Петро быстро залез на печку и завернулся в пеструю кодру. Громко стуча сапогами, фашисты вошли в хату. Вперед выдвинулся пожилой немец с сухим в глубоких морщинах лицом и маленькими рыжими усами. Молодой немец остановился в дверях, держа наготове автомат.

— Штарый Питер ист цу хаузе?

Бабка Степанида стояла посреди хаты толстая, неуклюжая и растерянно мигала глазами. Всё в ней говорило, что она ничего не понимает. Но не видно было, чтобы она испытывала страх. Пожилому немцу, привыкшему к тому, что его появление вызывает ужас, захотелось до конца испытать характер старухи.

— Шмерть! — гортанно крикнул он, целясь в неё из парабеллума.

Бабка Степанида не пошевелилась, только по лицу её с глубокой складкой у полных губ прошли темные тени, а в серых глазах вспыхнули и уже не угасали злые, искрометные угольки. Наконец, плотно сжатые губы разжались и она спокойно сказала:

— Двум смертям не бывать — одной не миновать.

— О–о-о! — удивился пожилой немец и выстрелил неожиданно для себя. Пуля сорвала с головы бабки Степаниды кичку и, звякнув, вылетела в окно.

Дед Петро одним глазом видел из‑под кодры всю эту картину и мороз подирал его по спине. Он хорошо понял, что немцам нужен он, но никак не мог преодолеть в себе чувство великого страха. Увидев, что немец, наставив пистолет, выстрелил в его старуху и та, не моргнув глазом, осталась стоять на месте, он не вытерпел и крикнул:

— Я — Питер! Я! Што треба?

Оба немца от неожиданности вздрогнули и, схватившись за оружие, повернулись лицом к печке, откуда, кряхтя и охая, сползал длинный сухой старик в белой самотканной рубахе и синих портках. Слезши с печи, он вышел на середину хаты и, повернувшись к немцам спиной, начал молиться, хотя в углу давно уже не было икон.

«Комедиант», — чуть было не грохнула бабка Степанида. А он уже стоял перед немцами и тыкал себя пальцем в грудь, по которой ковылем стелилась льняная пушистая борода:

— Я старый Питер, паны! Пошто я вам? Все болею вот, — вздыхал он, — почитай, всю зиму на печи валяюсь, — врал дед.

Пожилой немец устремил на старика долгий, тяжёлый взгляд своих оловянных в прищуре глаз и кривая улыбка мелькнула на его сухом, в глубоких морщинках, лице. Тяжелые минуты пережил дед Петро под этим неприятным взглядом. «Эх, Марк, собачий сын, — думал дед, — и на меня донёс». Он полагал, что его выдал немецкий шпион и предатель Марк из деревни Устье. Тот, действительно, указал на деда Петро, но только как на кудесника, когда его стали спрашивать, нет ли кого в округе, кто предсказывает человеческие судьбы. Тех, кто спрашивал, интересовал, собственно, один вопрос: скоро ли окончится война? В чью пользу она окончится — это для них было совершенно ясно, ведь они солдаты непобедимой немецкой армии. Какие цели преследовал Марк Марков, указывая на деда Петро как на человека, занимающегося ворожбой, — неизвестно, но было известно, что тот ни одного шага ещё не сделал, чтобы не напакостить кому‑нибудь.