Виктор Митрошенков - Голубые дороги

Антон много занимается, читает. В беседе с начальником политотдела бригады Котовым он говорит о желании вступить в ряды ВКП(б) и поехать учиться. Котов гордится своим воспитанником, он сообщает Губенко о приезде корреспондента Е. Цитовича, цель которого — написать очерк о лучшем летчике бригады. Командир бригады, начальник политотдела считают его, Губенко, лучшим летчиком.

Цитович приехал через три дня.

« — Меня направил к вам Алексей Николаевич Толстой, — сказал он, предваряя возможный отказ. — Вы ра–ботайте, летайте — словом, делайте то, что считаете нужным. Я же буду ходить, наблюдать, писать.

Журналист Цитович ходит, наблюдает — и не пишет. Он ошеломлен виртуозными полетами Губенко, восхищен его эрудицией, но совершенно запутан его противоречиями, его бесконечными идеями и, как ему кажется, прожектерскими рассуждениями. Цитович отказывается писать. Алексей Толстой рассержен непониманием журналиста роли и значения авиации, огромного авторитета Губенко и…

— Вы послушайте, Валерий Павлович, — волнуется Толстой, обращаясь к Чкалову, — что сей отрок глаголет. Не может! Нам нужны личности яркие, выдающиеся. Мы должны воспитать тысячи таких, как Валерий Павлович. И они уже есть. Сегодня они рекордсмены, а завтра бойцы. Фашизм уже утвердился в Европе. Как знать, эта ползучая тварь не захочет ли завтра чего другого…

— Право, Алексей Николаевич, — вступился за Цитовича Чкалов, — вы так его разносите, за что, может быть, его похвалить надо. Он реально оценивает свои силы и, понимая невозможность исполнения, отказывается.

Цитович снова в бригаде.

Ходит, наблюдает — и не пишет.

Просит разрешения у Толстого приехать вечером, объясниться. Неожиданно для себя слышит теплое слово.

— Это хорошо, что вы позвонили, приезжайте немедленно, — просит Алексей Николаевич.

Толстой приветлив, радушен. Он не сердится, не возмущается, он все понял.

— Говорил о вашей работе с Алексеем Максимовичем, — сердечно говорит Толстой, — весьма заинтересовал его. Обещает опубликовать в «Наших достижениях». Готовьте. А начать… Знаете что, заставьте его говорить. Рассказчик он, должен вам сказать, превосходный…

Май, 1936 год. Обычный день, обычные полеты. Техник звена Костюченко, увидев идущий на посадку самолет Губенко, побежал на рулежную дорожку.

— Товарищ командир! — кричал он, стараясь перекри чать работающий двигатель. — Передали по радио о награждении вас орденом Ленина. Поздравляю!

Антон смотрит немигающими глазами на Костюченко, не понимал смысла его слов. Наградили высшим орденом. За что? Не совершил никакого героического подвига, не летал на полюс, не спасал челюскинцев. За что?

Антон снова поднял самолет в небо: дневное задание было незакончено. И там дал волю чувствам! Выписывал такие акробатические па, которые не позволял в самые озорные дни начала летной карьеры. Так вышло, что небо и самолет были первыми, с кем он поделился своей радостью.

Поздравления шли отовсюду: из Качи, родного села, с Дальнего Востока. Их слали убежденные поклонники, безгранично поверившие в летный талант Антона, и те, кто не понимал мятежной и ищущей души его.

Серов, Чкалов, Коккинаки, Лактионов, Стефановский, Бахчиванджи побывали у него в гостях. Не стало отбоя от корреспондентов. Антон отказывался от встреч, бесед, интервью, но не мог отказать он только Цитовичу. Цитович заслужил внимания своим долготерпением, желанием глубже познать жизнь авиаторов.

Состоялась их первая беседа.

Губенко предложил:

— Вы спрашиваете — я отвечаю. Так? Но ведь вам трудно спрашивать. Давайте так: я рассказываю — вы переспрашиваете.

Антон припоминал все, забирался в самые дебри своей родословной, вросшей, как дуб, в землю России, но, точимый невзгодами и питаемый горькими соками, он преждевременно осыпал листья, дряхлел…

Деревня Ново–Апостоловка, где он родился, входила в систему солдатских хуторов и была образована в конце XIX века из отставных солдат царской России. Самодержец Российский милостиво разрешал поселяться на землях Новороссии, осваивать их и заводить семьи. Поселился здесь и бывший рядовой Прокофий Губенко. От него и пошел род Губенко, которому суждено было принести своему отечеству и пользу, и славу.

К тому дню, когда Алексею, сыну Прокофия, настало время отделиться, был у них дом, лошадь, корова, соха. Потом навалился голод и погнал Прокофия в Таврию на заработки. Там он надорвался, вернулся больной, обреченный. Клочок земли и скудное хозяйство перешло к сыну Алексею. Он, как и отец, отдавал всю силу земле, чтоб иметь достаток. Но достаток не шел в семью. Обиженный и мрачный, Алексей Прокофьевич срывал зло на жене, на детях. Так и шел по жизни, не поднимая головы. Не верил он и в свои силы, не верил и в своих детей.

Жена Наталья Пантелеймоновна была работящая и добрая, она умела понять своих детей, заглянуть в душу и своим тихим спокойным голосом могла заставить поверить в свои силы. Но еще больше верила она в них сама, в их счастье, в их лучшую жизнь. Она не пристегивала ребят к земле, хотя уважала землю не меньше Алексея Прокофьевича, она говорила: «Глаз видит близкое, ухо слышит далекое». Слышала она новую жизнь, потому и отпускала детей в город, в новую, неведомую ей жизнь…

Так ушла Татьяна и стала учительницей. Так ушел и Антон…

— Мне было лет четырнадцать, — рассказывал Губенко, — когда в сельской школе я услышал о школе летчиков. Тайком от всех я написал письмо председателю ЦИК Украины товарищу Петровскому, заклиная принять меня в такую школу. Теперь‑то мне этот поступок кажется дерзким, но тогда я не думал о таком пустяке, — смеется Антон. — И вот через несколько недель меня вызвали в сельсовет и торжественно, в присутствии притихших сельчан, вручили письмо от Петровского. Я побежал с ним к сестре, читая и перечитывая на ходу. Письмо призывало меня к терпению. Я узнал, что меня еще долго не примут в летную школу по малолетству, но что в Советской стране нет ни одной дороги, которая была бы закрыта для крестьянской молодежи. Пока что нужно воспитывать себя в школе и в комсомоле. Все будет в свое время. Это письмо я долго носил с собой, как талисман, никому не показывая, кроме самых близких друзей…

Беседы продолжались ежедневно. Точнее, Цитович приходил, садился на старый скрипучий диван, доставал блокнот, ручку и ждал. Антон расхаживал по комнате, опустив голову, думал, вспоминал, отбирал, на его взгляд, важное.

— Хорошо помню свой первый полет. Это, знаете, бессонная ночь, накануне полная растерянность, когда ви–дишь — вот она, пилотская ручка, мечта жизни, и забываешь, что с ней делать.

«Готовьтесь, — говорит инструктор в переговорную трубку. — Передаю ручку! Держите нос самолета по горизонту. Спокойно. Выдержка. Мягче движения. Не так, не так, не раздражайте машину…»