Сергей Дышев - Почти живые

Дорога вывела меня к командному пункту на бугре — окопам полного профиля, частично укрытым маск-сетью. Обилие генералов свидетельствовало, что здесь собралось объединенное командование группировки федеральных войск. Конечно, я не пошел брать интервью, до победных реляций было еще далеко. Журналистский долг повел меня к большой палатке в чистом поле. Над ней трепетал на ветру белый флажок с красным крестом.

Если хочешь знать о войне правду — посиди под огнем в окопах. Если хочешь знать всю правду — посети полевой медпункт.

Я пошел по размолоченной колесами и траками колее, земля очередной раз слегка подмерзла, поэтому до палатки добрался довольно быстро. Убитых я заметил не сразу. Они лежали на брезентовых носилках с металлическими ручками, прямо на земле, брошенные, отставленные, торопливо отодвинутые в сторону, неожиданно и бесповоротно ставшие чужими в суете чужой жизни. На остывшие тела падал мелкий колючий снег, медленно заметая, будто укрывая от чужих болезненно-любопытных глаз. Лица обоих наспех прикрыли кусками брезента — неживые, уже не спутаешь даже с тяжелоранеными, коматозными. Видно, чтобы вытащить их из-под огня, пришлось долго тащить волоком по полю — одежда была донельзя грязной, бушлаты — изодранные и окровавленные. Кисти рук еще не охватила смертная судорога, но поразила ноги убитых. У одного не осталось ни ботинок, ни носков, будто страшная сила сорвала их, оставив человека в этом нелепом униженном, постыдном виде. На втором были ботинки с высокой крепкой шнуровкой и твердой рифленой подошвой, грубые и неприглядные, как и сама война.

И все, что им досталось: грязная солдатская одежда и неумолимая, негаданная смерть вдали от дома. У каждого она — своя, их же выбрала сегодня, так преждевременно и несправедливо. Труп поспешно кинули на носилки, одна нога неловко подвернулась. Такие же пыльные солдатские ботинки на убитых мне долго снились после Афгана. Все повторяется — пронзительно и жестоко. Эти ребята тоже никогда не смогут встать, пойти, их тела отныне будут переноситься с места на место, грузиться и перегружаться, пока не обретут подземный покой.

Порыв ветра сорвал брезент, открыв лицо убитого. Полуприкрытые веки, черные усы и щетина, строгое выражение лица, будто посмертное предупреждение живым. Я поспешно прикрыл голову, заметив расплывшиеся бурые пятна вокруг шеи.

Мертвых унесли в подсобную палатку.

А из другого входа, откинув полог, вышел Коля Асташкин, журналист из «Красной звезды», с которым познакомился в одной из «горячих точек». Мы обнялись, как старые друзья. Николай беседовал с хирургом — тот вскоре тоже вышел наружу: немолодой уже человек со светлыми глазами под рыжими кустистыми бровями, с глубокими залысинами. Он сразу закурил, затягивался порывисто, нервно, словно какая-то тяжелая мысль не давала ему покоя. Подойдя к нам, он, как будто о чем-то само собой разумеющемся, грустно сказал:

— Вы видите перед собой большого дурака. Никак не могу простить себе… — хирург не договорил, полез в нагрудный карман, вытащил бумажник и показал прямоугольничек с календариком. На обратной стороне, как обычно, имелась картинка — на этом была фотография группы бравых бойцов и надпись: «Служба во Внутренних войсках — дело настоящих мужчин!» — А вот это мой сын! — хирург показал на крайнего паренька в краповом берете. — Сколько я отговаривал! А он: папа, я буду служить только в «Витязе». Я ему говорю: только через мой труп, пожалей мать, хватит и того, что я по «горячим точкам» езжу! И все равно по-своему поступил…

— Офицер?

— Солдат… Уже два раза на войне побывал!

— Сейчас там? — спросил я осторожно.

— Там… — кивнул он в сторону дымного села, где явно усилилась долбежка. — Вот хожу кругами, мучаюсь, можете представить состояние, подвозят раненых, убитых — все думаю, моего Алешку сейчас ко мне привезут… Что я дома скажу? И хоть и грех это, каждый раз вздыхаю с облегчением. На валидоле держусь и молюсь богу. — Он потер ладонью сердце. — Дурак, полный дурак!

— Кто? — уточнил я.

— Оба…

Хирург прикурил у меня потухшую сигарету, пошел бродить вокруг палатки, вместе со своей болью, страхами и мольбами к богу и судьбе пощадить его непутевого сына, избавить от ужаса, от непоправимого, когда прямо к нему на операционный стол привезут его развороченного пулями Лешку.

С ревом подъехала боевая машина пехоты, тормознула у самого входа палатки, открылись задние двери, сначала выскочил чумазый лейтенант, захрипел:

— Давайте срочно на операцию!

На носилках вытащили раненого с наспех забинтованным животом, потащили в приемную. На желтом лице — мучительное терпение.

Хирург бросился навстречу, со страхом и мукой глянул в лицо пострадавшему, отвернул полог.

— На стол!

Через несколько минут на скорости подъехал БТР, из бокового люка помогли вылезти раненному в ногу, потом еще одному с окровавленной головой…

С грохотом спустились с неба две вертушки. В первую загрузили раненых, во вторую — убитых офицеров московского СОБРа. Я ухватил резиновую рукоятку носилок, с другой стороны взялся Асташкин, еще двое офицеров-москвичей стали впереди. Убитых уже завернули в сверкающую фольгу, спрятав страшные раны, грязь войны, прикрыв чью-то подлость и предательство, и теперь блестящими «рождественскими подарками» они по небесам поплывут домой, где со скорбной помпой их отдадут матерям, женам и детям.

Мы с трудом несли огромного крепкого парня, вышагивая по рытвинам, кочкам изуродованной земли. Ботинки выглядывали наружу, напоминая, что тяжкая ноша — лишенный жизни человек. За нами несли второго, и я думал о том, как он босым предстанет перед господом…

На глазах у всех уничтожался наш лучший генофонд.

…Автобус с синими полосами стоял на окраине села Советского.

— Ты жив?! — спросили меня, глядя как на выходца с того света.

Я честно ответил.

В автобусе сидели Игорь — молодой парень на должности стажера, водитель Мага и легко раненный в руку Витя Рогожин. Его только привезли, он был чрезвычайно возбужден — сказывалась доза новокаина — вскакивал, бессвязно рассказывал, как их сначала накрыла наша артиллерия, а потом начал долбить «духовский» миномет. Тут же находился доктор — Борис Егорович, коренастый мужик лет сорока, он безнадежно пытался усадить раненого, тот снова вставал, ходил по салону, машинально поправляя повязку на груди.

— Ты был у Радуева? — проницательно спросил доктор, дернув кончик седого уса.

— Да.

— Хорошо, жив остался. Тяжко было там?..

— Жарко… У вас потери есть? — спросил я.

— Слава богу, только четверо раненых. Витька — пятый… Сейчас наркота у него пройдет — свалится… Хорошо, ты появился. Поедешь с нами за водкой?