Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Поспорили, поговорили. Согласились «в принципе». А потом приняли и «в целом». Правда, с рядом оговорок.

Пить не больше ста — двухсот граммов. Кто не хочет — не надо. Угостить молодых учителей и гостей. Следить за Колькой. Он мог «набраться». Ему так прямо и было сказано.

Но опасность нас стерегла совсем в другом месте. Если бы начальник милиции повел себя по-другому, какой позор пал бы на наш первый в истории школы выпускной класс. Да и самой школе несдобровать бы! Долго бы ей перемывали косточки и судачили на всех совещаниях и конференциях районовские и крайоновские кумушки!

Мелкие неприятности произошли в самом начале. Шумная орава выпускников и гостей только еще подвигалась к столам, а наш классный руководитель Михаил Семенович, как всегда невозмутимый, без всякой торжественности на лице, будто это и не его класс получал долгожданную «путевку в жизнь», подозвал к себе Кольку и еще двух заводил, вывел их во двор, спокойненько вытащил из карманов неумело припрятанные бутылки и так же спокойненько разбил их.

После этого привел дружков в зал, посадил рядом с собой и начал радушно чокаться бокалом с фруктовой водой.

Колька, наверное, час не мог прийти в себя. Было жарко. Он вертел своей бычьей шеей и пил лимонад. Потом кое-как отсел от Михаила Семеновича, и тут выяснилось, что водки уже нет. Все дружно уверяли, что уже распили свою.

Только Федя Родченко признался, что остался без пары, а по материальным соображениям один «осилить» пол-литра не смог.

Колька, судя по всему оправившийся от реквизиций и воспрянувший духом, потребовал собрать недостающую сумму и незамедлительно отправить Федю в магазин.

Но выход нашелся еще более простой. Возле нас все вертелся Петька Козловский, малый с какими-то круглыми птичьими глазами. Уставится и не мигает. Он учился в девятом классе и неизвестно как проник на банкет. Но он согласился восполнить недостающее, с тем чтобы и его приняли в долю.

Колька поморщился, потом махнул рукой: «Черт с тобой, салажонок! Ладно, тащите».

И Федя с Петькой улизнули, с тем чтобы успеть до закрытия магазина. Но вот вернулись они не скоро и не совсем по-обычному. Зинка, лицо в красных пятнах, вызвала меня в коридор и брякнула: «Федя подрался с этим, из девятого класса…»

— Они драться начали за школой, на косогоре, — возбужденно тараторила Зинка. И когда только она успела все узнать! — А тут начальник милиции проходил. То ли домой, то ли к нам на вечер. Услышал удары, выкрики. Побежал, посветил фонариком. Растащил их, повел в милицию. Ведь это стыд какой! — Зинка всплеснула руками совсем по-бабьи. — Велел умыться. Говорит, вы школу могли опозорить. В такой-то день! Узнают об этом, сраму не оберетесь. Заставил мириться и привел сюда.

За Зинкой я выскочил во двор. Оркестр без особого воодушевления наигрывал вальс. Лениво кружилось несколько пар. Из раскрытых окон неслись крикливые тосты, смех, звон бокалов, стук вилок и ножей. Там пировали вовсю.

Начальник милиции сидел на скамейке. По обе стороны от него, сзади, стояли Федя и Петька.

— Вот наш комсорг, — сказала Зинка и мотнула в мою сторону головой.

Начальник милиции поднялся, протянул руку. Зачем-то нюхнул воздух. Я на всякий случай задержал дыхание. Выпил-то я самую малость на донышке стакана. Первый раз в жизни пробовал водку, побоялся. Да и не пошла она мне, противная, горькая.

Начальник сморщился, громко чихнул, засмеялся.

— А весело у вас… Ишь как расшумелись, — сказал он даже как бы с некоторой завистью. Подтолкнул ко мне Федю и Петьку. — Сдаю с рук на руки. На твое попечение. Ты глаз с них не спускай, а то они парни горячие. Ну, хлопчики, думаю, что все будет в порядке…

Это было тоже сказано весело, но с предостерегающим металлом в голосе. Начальник похлопал меня по плечу и, поблескивая начищенными сапогами, пошел к пирующим.

Терпеть не могу, когда меня похлопывают по плечу. Я озлился: «Я вам сейчас волью, хлопчики!»

— Ну-ка уйди, Зин! — сказал я так, что Зина отскочила от Феди. Она запудривала ему синяк под глазом.

И сразу же приступил:

— Сволочи! Молокососы! Вы что!.. Другого времени выбрать не могли?!

Но тут меня нахально прервал Петька.

— Чего разорался, — сказал он и сплюнул в сторону. Плевок-то был с кровью, — видно, зубы ему Федька разбил. Ничего подвесил! — Тоже мне, нашелся идейный! Плевать я на вас всех хотел!..

Петька быстро пошел к калитке. Повернулся и сжатым кулаком погрозил Феде:

— А ты!.. Попомни… Мы с тобой еще схлестнемся!

И столько злобы было в том, как произнес он слово «идейный» (при чем оно здесь было?), как погрозил Феде, что я даже растерялся.

— С чего это он? — Я повернулся к Феде.

— Мерзавец! — убежденно и мрачно сказал Федя. — Такой мерзавец!

— Из-за чего вы сцепились?

Но Федя объяснять ничего не захотел. Уперся как бык. Я и так и этак. За живое меня забрало. Не похоже было на обычную драку.

Но Федя ни с места. Вот с ним всегда было трудно. Прямо какой-то ненормальный.

Учителя его считали средним учеником. Со странностями. Он мог получать двойки-тройки, а потом вдруг перескакивал на пятерки. Говорили, что его порол до самых последних времен отец, здоровенный моторист-пьяница с «Грозного» — буксирного катера. Может, поэтому и держался Федя в классе настороженно-замкнуто, ни с кем не дружил.

Я считал, что знаю его лучше, чем другие.

Это было время, когда после большого перерыва начали устраивать елки и встречать Новый год в школах. Вот и у нас был новогодний костюмированный бал-маскарад, как об этом извещали радужные афиши, расклеенные на всех этажах школы.

Меня определили распорядителем. Я должен был встречать всех у входа — объявлять: «У нас в гостях…» — многочисленных снежинок, звездочетов, арлекинов, какую-нибудь ночь (черный плащ с блестящими звездами), Людмил и Русланов и тому подобное. Было шумно, весело.

Федя Родченко как-то неожиданно возник передо мной. Он был без карнавального костюма и без маски. Я заволновался. Это моя привилегия, привилегия распорядителя.

Я преградил ему дорогу. Он мотнул головой и сказал: «Объяви».

Вот это здорово! Пришел без костюма… Но я вспомнил, что распорядитель должен быть обходительным, вежливым.

— Как же тебя объявить?

— А ты посмотри внимательнее и догадайся…

Он отставил ногу. Руки засунуты за борт темно-синего кителька с блестящими «морскими» пуговицами. Челочка, как-то не по-обычному взбитая, поднята вверх. Продолговатое лицо в темных веснушках. Ореховые, темные, сумрачные глаза. Что-то было в них тяжкое, беспомощно-тревожное, напряженное.

Глаза больше всего меня и смутили. И все же я решил, что Федька меня разыгрывает. Об этом я ему и сказал.

— Эх ты, распорядитель… Лермонтов я. — Он досадливо оттер меня плечом и вошел в зал.