Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Я не мог говорить. Только судорожно взглатывал, будто меня душил кто. Я не решался даже обнять ее.

На мне был подшлемник, все было закрыто, только глаза, да изо рта струйки морозного дыхания. И она узнала меня. Выходит, она все это время помнила обо мне. Значит… ничего это не значит. Она ведь замужем. Чуть ли не с прошлой зимы. Я не видел ее мужа. Говорили, он кандидат наук, обещающий ученый. По крайней мере, у его отца было громкое имя в науке. Последние месяцы перед войной я редко встречал и ее. Старался не встречаться, не видеть. Как же она попала на фронт?

Я стоял, уронив руки вдоль тела. Вдыхал теплый запах ее и не мог поверить, что так просто и неожиданно свершалось то, что было моим страданием, мукой, несбывающейся надеждой в течение двух лет. Она была рядом со мной. Она прижалась ко мне. Она беззащитно плакала.

— Что же это я? — Она как будто вдруг рассердилась. Ладошкой смахнула слезы. Отодвинулась. С не ушедшим еще волнением спросила: — Кто еще здесь из наших?

Я слышал ее голос. Это был ее голос, чуть протяжный, горловой, как будто ломающийся на звуковых переходах.

Я назвал Виктора, Бориса…

— Не знаю, — покачала она головой. — Фамилии слышала, в лицо, наверное, знаю. Но, как говорили в мирное время, не знакомы…

Помедлив, добавила, глядя на меня прямо и открыто:

— Мы ведь и с вами…

В глазах ее еще теплились радость и волнение и уже пробивалось незнакомое мне умудренно-скорбное выражение много пережившей женщины.

Вот такой всегда она была для меня: непонятной, приближающейся, чтобы тут же уйти в отчуждающую даль.

Да и знал ли я ее?

Это была какая-то странная любовь. Любовь издали, на расстоянии. Молчаливая, сосредоточенно-преданная и безответная. Любовь, которая черпала свою радость, надежды и горечь в самой себе. Любовь, которая знала свои взлеты и сокрушающие падения.

Если человека могут подчинить, околдовать непонятные нам силы, то таким заколдованным был я. Я должен был ее видеть. По возможности, каждый день.

В перерыв я устремлялся к аудитории, где она должна была быть на лекции, норовил попасться ей навстречу на лестничных переходах, ждал ее на трамвайных остановках, у входа метро, возле института. После торжественных вечеров, литературных встреч и обсуждений…

Я еще издали ловил ее взгляд, не мог оторваться от него, шел, завороженно глядя ей в глаза. Она проходила мимо меня, почти касаясь, тая непонятную усмешку, У меня, в общем здорового парня, кружилась голова и подкашивались ноги.

И так повторялось изо дня в день. И каждый день был непохож на другой. То я скрывался за колоннами, чтобы она не могла видеть меня, а я мог бы наблюдать ее. То я изображал из себя человека, занятого решением неотложных дел, говорил с кем-нибудь из ее сокурсников, но поближе к той аудитории, где она могла быть. Из которой она могла появиться. И стоило ей показаться, как мои глаза, проклятые жалкие рабы, неподвластные мне, видели только ее, следили только за ней, ждали ее взгляда, хотя бы короткого, брошенного из-за чьего-нибудь плеча.

Этот взгляд мог закружить меня, обжечь нежданной радостью и мог принести обессиливающую горечь страданий.

Я ни разу не подошел к ней. Я кружил возле нее, как спутник на орбите, преданно и неутомимо, и казалось, не было сил, которые могли бы оторвать меня от нее… Или приблизить меня к ней.

— Тебе что, Верка Скворцова нравится? — проследив за моим взглядом, спросил мой дружок Леня Копалин. Я и познакомился с ним потому, что он был в одной группе с ней. — Чудак, давай познакомлю. В момент… Только за успех не ручаюсь, за ней многие приударяют.

Вся моя настороженная гордость, ревнивая надежда восставали против такого обычного, пошлого… Зачем мне такое знакомство, когда говорят равнодушно: «Здорово! Будь здоров! Как дела?»

Все, что переживал я, было ликующей радостью, надеждой на необыкновенное. Не нужны мне посредники! Она должна была понять сама и, если бы захотела, ответить. Неужели я бы не догадался… Взаимное чувство должно было притянуть нас, бросить друг к другу…

Были дни, когда она избегала меня. Словно ей надоедало это утомительное, бесконечное и ненужное кружение. Все теряло для меня свою радость. Мир словно обесцвечивался, все виделось сквозь прозрачную траурную кисею. И клены в парке, и людские лица, и грохочущий трамвай.

Я шел к себе в общежитие. Падал на кровать. Я не мог слушать лекции, читать, готовиться к занятиям. Сосущая безнадежная боль медленно затягивала меня в кружащийся водоворот, в бездонную пучину отчаяния…

Потом я решал. Ты меня не любишь. Хорошо. Это твое право. Но я люблю… Это моя жизнь. Люблю с неодолимой верностью и нежностью. Я хочу тебя видеть, только видеть. Больше мне ничего не надо. Ты и на это не согласна? Разве это много?

То вдруг во мне вставала на дыбы, словно разъяренный конь, вся моя врожденная гордость, гордость людей, которые вели свой род от запорожских казаков и которые знали цену свободы и независимости. Пропади ты пропадом! Зачем ты мне нужна такая!..

Я устремлялся туда, где она была, где она могла быть, находил ее, шел прямо на нее и смотрел так, что меня самого ломило от ненависти и холода. Я расправлялся с ней. Я казнил ее презрением, ненавистью.

И тогда, удивительное дело, в ее глазах я читал что-то похожее на изумление, ласку, молчаливый призыв. Мы «мирились», и все начиналось сызнова.

Я писал студенческую курсовую работу о сонетах Данте. О его книге «Vita nuove». Века словно смещались. Я чувствовал приобщение к чужой тайне, которая была и моей тайной. Я вчитывался, вслушивался в этот голос, который звучал с юношеской чистотой и свежестью из тьмы столетий.

И повторял:

Я находил оправдание самому себе, своему чувству.

Мне казалось, что я начинаю понимать не «в исторической обусловленности», а сердцем эту любовь, которая не требовала награды, потому что наградой она была самой себе. Я, казалось, начинал понимать рыцарей, которые шли ради своей дамы на край света, чтобы прославить ее бессмертием подвигов. Ради одной улыбки, ради протянутой руки, ради благодарного кивка.

Мне казалось, я начинаю понимать человека, стремительно рванувшегося из катакомб раннего средневековья, из сурового послуха к культу прекрасного, очищающего и возвышающего себя бескорыстной силой чувства.

Во мне бродили стихи, я бредил песнями трубадуров…

Но так бесконечно продолжаться не могло.

Режиссер Плучек и драматург Арбузов организовали театральную студию. Поставили в ней спектакль о Комсомольске-на-Амуре. Мы готовились к обсуждению этого спектакля у нас в институте.