Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Рядом со мной была она, любовь моя, сестра моя! Мне хотелось коснуться ее лица, тронуть рукой волосы, они выбились из-под ее шапки, отлетали от дыхания, касались моей щеки…

В неясном полусне-полубодрствовании — ломили меня усталость и нечеловеческое напряжение последних дней — я вспоминал ее в цветастом летнем платье, в белых босоножках сбегающую по ступенькам институтского крыльца… Самая мысль о том, что я, теперешний, мог бы коснуться ее своей рукой, провонявшей пороховой гарью и дымом, вызывала неясную улыбку. Я вдруг как будто со стороны увидел себя в громоздких зимних одеждах, с давно не мытым лицом — снегом кое-как протрешь, и довольно, — в порыжевшей шапке, она побывала и в котелке с гороховым супом — слетела во время бомбежки, и подгорала в костре, — я уснул и ткнулся головой в огонь…

Я как бы забывал о том, что на ней тоже теперь была неуклюжая шинель и заскорузлые валенки. Виделась сна мне прежней.

Тосковала поземка, забрасывая вихрящиеся снежинки в нашу конуру, наметая холмик у входа. Вдруг начинал захлебываться крупнокалиберный пулемет, взвивалась перемежающаяся взрывами пальба и снова стыла, таилась сторожкая, недремлющая тишина, в которой бродил, кружил, тосковал неприкаянный ветер.

А рядом звучал ее голос, удивленно юный и чистый.

— Вот что страшно: оказывается, можно жить с человеком и не знать его до конца. Что я знала бы о своем муже, если бы не война? Как он ухаживал за мной! Сколько раз становился на колени и говорил: только позволь вот так смотреть на тебя, на твое лицо, следить за движением твоих глаз. Он каждый день присылал мне цветы. Великолепные, удивительно красивые букеты. Он и маму околдовал. Узнал о дне рождения, пришел поздравлять, с подарком, обходительный, ненавязчивый, тактичный. Разговорил ее, а она у меня молчунья, одна без отца меня выхаживала. Смотрю, улыбается моя мама, смеется, даже помолодела как-то.

Он и замуж меня уговорил не по-обычному. Давай только зарегистрируемся, в загс сходим — и все. А ты живи где хочешь: у себя или к нам переедешь, будешь вместе со мной, привыкнешь, я к тебе не притронусь, пока ты не позволишь. Если ты не хочешь, свадьбы не будет. Все будет тихо, по-семейному.

Вера тихонько засмеялась.

— И действительно, после регистрации мы больше месяца жили вместе и не были мужем и женою. Мне казалось, в таком поведении было что-то рыцарское, высокое, романтическое… А он, после того, как я уехала на окопы, ни разу даже маме не позвонил, хотя знал, что часть из наших попала в окружение. В октябрьские дни, когда немцы к Москве прорывались, я разыскала его по телефону, попросила маму мою взять в эвакуацию — отец у него академик, что им стоило, — он сказал: конечно же, я сам помнил об этом, пусть собирается, обязательно заеду с машиной. И после этого как в воду канул, не знаю даже, куда он забежал…

Под успокаивающий шорох поземки, под этот голос я и уснул. Ничего не мог поделать с собой.

Тревожные сны томили меня.

Мне казалось, будто я в церкви. Сумеречный, уходящий ввысь потолок. Круг желтоватого света, и в нем я. И вижу себя будто со стороны. Стоит что-то жалкенькое и слабое. В рыжих помятых штанах. В светлом кургузом пиджачке. Но под пиджаком белая рубаха с накрахмаленной грудью. Стоячий воротник. Черная бабочка. Терпеть не могу этих бабочек, а вот на же!.. Я высоко подстрижен. Поворачиваю голову на тонкой вытянутой шее. Словно ищу кого-то, с недоумением приглядываясь к происходящему. Виноватая, просящая улыбка человека, который помимо воли, желания подчиняется обстоятельствам. Какие-то люди кругом. Я их не вижу. Вопрошающий тревожный шумок слышу я. Они о чем-то переговариваются. И рядом со мною кто-то в белом платье. Подвенечная фата закрывает полуопущенное лицо. Бледные восковые цветы приколоты к груди. Длинная тонкая ладошка, опущенная вдоль платья. Венчаюсь я, что ли? Но почему? С кем? Не могу понять. И как я вообще оказался в церкви. С малых лет не ходил в церковь. И почему мне так приятно, тревожно и виновато. Поворачиваю по сторонам высоко подстриженной головой на длинной шее, улыбаюсь смущенно и жалкенько…

И тут все во мне восстает против приниженной умиленности, против этой просящей улыбки, которая словно бы выпрашивает, вымаливает: пожалейте меня, будьте добры ко мне, ведь и я никому не хочу зла. Я добрый и люблю всех…

— Он не я! Я не такой! — едва не кричу. — Я постою за себя. Я сумею защитить и себя и других. С детства я научился презирать расхлябанность и слабость. Мужество, силу, ясность решений ценю я. Это кто-то другой стоит там, в желтоватом кругу, покорный судьбе!..

Кажется, что вот-вот я проснусь, отброшу это наваждение и, стараясь проснуться, с яростью думаю: «Я презираю безволие! Не потому, что оно доставляет страдания тебе самому. Оно ранит других. Оно предает. Оно убивает самых близких, дорогих людей…»

И вдруг все рассеивается, будто стертое чьей-то ладонью.

Я увидел море. В далекой голубоватой дымке, в бело-желтом накале береговой песчаной полосы. Ветер дул с моря, а пахло ошеломляюще-неожиданно: степью, полынком и чебрецом, запахи шли оттуда, с горы, смешавшись с соленым дыханием моря, они кружным путем возвращались на берег, в сухую пыльную степь. Этот запах, такой необычный, кружил голову, возбуждал щемящее чувство радости и печали. С этим неясным, томящим, тревожным чувством я брел по влажному песку, набегающая волна холодила ноги.

Тревожное напряжение не оставляло меня. Я кого-то искал и никак не мог понять кого. Вдруг, как внезапная вспышка, как парус, мигнувший на горизонте: «Вера!.. Где же Вера?»

Только что она была рядом, я слышал ее завораживающе-ломкий голос, и вдруг она исчезла, словно подхватил и унес ее внезапный смерч.

Я пошел быстрее. Я увидел ее далеко-далеко на молу. Босые пятки ее мелькали на каменных плитах. Мол был старый. Море выщербило его, в проемах между израненными камнями люто пенилась вода. Вера, едва касаясь скользких зеленоватых уступов, прыгала. Вилось, мелькало светлое платье.

Я уже был на молу. Я побежал. И тут я увидел, что рядом с Верой идут, прыгают длинные, худые, обросшие черным волосом ноги. И когда я увидел, что этот козлоногий очкарик настиг ее, положил ей руку на плечо, наклонился, просительно заглядывая ей в лицо, на меня, словно всесокрушающая волна, обрушилась такая боль, обида, ревность, что я страшно, бессмысленно закричал. Я не просто закричал. Я взвыл… Непреодолимое горе и безнадежное отчаяние томили меня.

Кажется, на мгновение я приоткрыл глаза, ослепленные болью, и мне показалось, наяву, во сне ли, надо мной наклонилась Вера, мои натяжелевшие веки сомкнулись, и, снова уходя, проваливаясь в сон, я почувствовал словно слабое дуновение теплого ветерка — губы Веры коснулись моего лба у самой переносицы…