Юрий Белостоцкий - Прямое попадание

И тут, под этот грохот, чтобы, верно, положить конец этой художественной самодеятельности, так блестяще начатой кокетливой Вероникой и так вдруг бездарно испорченной этой неуклюжей Сониной, на сцену выступила Глафира. Не меняя позы, все так же сидя на своем месте невозмутимо прямо и неподвижно, будто на официальном приеме, она приказала этой растеряхе Сониной намеренно таким тоном, чтобы у вошедших не осталось никаких сомнений, кто тут у кого ходит под рукой и с кем им как надо себя держать:

— Поставь утюг на место, Сонина, не то землянку спалишь.

И вошедшие это, конечно, поняли и заулыбались еще шире, а один из них, выступив вперед и быстро, раньше Сониной, подхватив с полу этот вызвавший недовольство Глафиры утюг, заявил громовым голосом:

— Насчет пожара не извольте беспокоиться, товарищ сержант, погасим. Затем и прилетели, чтобы гасить. У нас ведь так: р-раз и готово, искорки не останется, только пепел, — и с этими словами он осторожно, будто утюг и в самом деле мог стать причиной пожара, поставил его на тумбочку.

Этим невольным заступником тихони Сониной оказался рослый, буквально под потолок, лейтенант с широким подвижным лицом и яростно веселыми, никогда, видно, не знающими покоя глазами.

Тихоня Сонина похмельно обомлела — она узнала в этом здоровяке как раз того, на ком вчера остановила выбор. Здоровяк тоже безошибочно почувствовал в Сониной ту, которую ему было надо увидеть среди стольких девчат на аэродроме, и, хотя тут же постарался особенно не глядеть в ее сторону, начал поглядывать только на одну Глафиру, какая-то по-новому довольная улыбка, что появилась на его лице, все же предназначалась отныне именно ей, этой Сониной, а не кому-нибудь другому. И все в землянке это сразу поняли и с облегчением перевели дух — первые «смотрины», несмотря на историю с утюгом, обошлись как нельзя лучше.

Осталась довольна и Глафира, здоровяк ей тоже понравился: и Сенину выручил, и с нею обошелся почтительно, хотя и старше ее по званию, и, улыбнувшись ему той улыбкой, какая появлялась у нее на лице лишь в исключительных случаях, проговорила опять голосом самой разлюбезной хозяйки:

— Это хорошо, что вы теперь будете на нашем аэродроме, товарищ лейтенант. А то у нас больно уж тихо и скучно.

— Ну, теперь будет и не тихо и не скучно, — заверил ее здоровяк, по-прежнему веселясь глазами. — Теперь впору будет уши затыкать. И скучать не придется, потому что и немцы теперь постараются сюда наведываться. Не беспокоили эти дни?

— Бог миловал, — благодушно ответила Глафира, потом, спохватившись, добавила, привстав с табурета — Что же вы стоите у порога, товарищи? В ногах правды нет. Проходите и садитесь, места всем хватит.

— За этим дело не станет, — опять с яростной улыбкой заверил ее здоровяк. — Пройдем. А только сначала разрешите представиться, если не возражаете, — и, выждав, пока Глафира не кивнула ему одобрительно головой, он распрямился, насколько позволил ему потолок в землянке, подобрался, как положено в таких случаях, и, все так же глядя не на тихоню Сенину, а на Глафиру, с достоинством принимавшую этот его знак внимания, отрекомендовался — Лейтенант Майборода. Звать Василий. Отчество не обязательно. Не женатый. Могу предъявить удостоверение, если кто сомневается. А это, — показал он затем бесшабашно смеющимися глазами на своих спутников, не торопившихся пока проходить вперед, продолжавших неловко топтаться у порога, — мои друзья-однополчане. Ребята, как говорится, первый сорт — что на земле, что в воздухе. Первый — командир звена старший лейтенант Кривощеков. Эдуард Кривощеков, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, тоже, конечно, как все мы, не женатый, холостой…

Девчата, конечно, уже и без того догадались, кто тут был Эдуард Кривощеков, кто Иван Курганский, кто Константин Козлов, а кто Виктор Башенин, но каждый раз, как только этот здоровяк Майборода называл по порядку их фамилии, делали приятно удивленные лица и принимались с чрезмерным, но не обидным любопытством их разглядывать, а потом, согласно кивая головами, чуть не хором приговаривали: «Очень приятно, очень приятно». Это было немножко старомодно и вычурно, чем-то походило на официальный прием в каком-нибудь высокопоставленном учреждении, зато чинно и благородно, и девчатам это, видать, понравилось. Во всяком случае, никто из них не прыснул со смеху, не скорчил рожицу, не закрыл лицо руками, хотя этот здоровяк Майборода, представляя своих друзей, вовсе не ограничивался одним перечислением их званий и фамилий, он еще давал каждому из них своеобразную характеристику — не зря, видать, он тут был у них за коновода.

— У Эдуарда Кривощекова, — продолжал этот Майборода, — сорок пять боевых вылетов и при этом ни одного ранения, ни одной пробоины в самолете, тогда как я, грешный, без пробоин с заданий редко когда прихожу. Такая уж у меня планида. Зато Эдуард страдает одним существенным недостатком, которого у меня, к счастью, нет: страшно любит, когда его любят. Ну и еще Эдуард очень любит сладкое, готов есть его пудами. У него в детстве не было бабушки, она рано умерла, и ему некому было сказать, что много есть сладкого вредно…

Тот, кого Майборода назвал Кривощековым, — а это был рослый сухопарый брюнет с надменным взглядом цепких черных глаз и усиками в стрелочку, — склонил голову набок, и было видно, что он еле сдерживает себя, чтобы не рассмеяться. Константин же Козлов, стоявший позади этого старшего лейтенанта Кривощекова, наоборот, как только Майборода назвал его фамилию, степенно вышел вперед и поклонился девчатам самым серьезным образом.

Когда дошла очередь до лейтенанта Башенина, — а Башенин был представлен последним, — Майборода сообщил, как бы решив разоблачить этого Башенина перед девчатами, что лет Башенину вовсе не двадцать два, как значится в его личном деле, а двадцать один — это он, дескать, накинул себе один год, когда поступал в летное училище, а то, дескать, не видать бы ему сейчас неба как своих ушей.

— А в остальном ему можно верить безоговорочно, даже если он скажет, что завтра будет землетрясение…

Настя все это время продолжала с унылым видом стоять спиной к пришедшим и намеренно старалась ничего не видеть и не слышать. Но при упоминании имени лейтенанта Башенина она ознобно вздрогнула и оборонительно выпрямила спину, словно в этот миг взгляды всех присутствующих сошлись на ее спине, и эти взгляды были полны недружелюбия и холодности. Потом, чтобы не показаться дурой, она опять, только еще более суетливо, принялась колдовать над лампой, словно сейчас без этого было нельзя. Это ее немножко отвлекло, хотя все в ней теперь, когда заговорили о Башенине, — и слух, и зрение, и нервы — напряглось до предела.