Сергей Бетев - А фронт был далеко

После этого на откосе насыпи насобирал разных щеп да обломков старых шпал и все это сложил возле своей печки.

Когда копали, я собирал картофелины, оставшиеся в земле с осени, и складывал их в ведро. Во время отдыха просмотрел их. Конечно, большинство картофелин сгнило: из них сочилась темная липкая жижа. Но попадались и несгнившие: под кожурой у них сохранилась мягкая масса, похожая на остывшую кашу. Такие картофелины я осторожно очищал и складывал в котелок. К обеду наполнил его до краев.

Картошку в котелке я раздавил ложкой, добавил туда немножко воды, круто посолил и старательно размешал. Вышло жидкое тесто, какое делают для оладий, только не белое, а сероватое.

Потом я растопил свою плиту.

Когда железо накалилось, стал печь лепешки. Пеклись они быстро, получались солоноватыми и поджаристыми. Они понравились не только маме, папе и мне, но и Насте. А с молоком — так и совсем хороши.

Теста у меня было вдоволь, поэтому я накормил лепешками сначала маму с папой. Мы с Настей остались возле плиты одни.

— Саня, что это ты делаешь? — вдруг услышал я над головой Ленкин голос.

Когда она подошла, я не заметил.

— Лепешки пеку, — ответил я.

— А почему они такие черные?

— Такие и должны быть, — объяснил я. — Не из крупчатки ведь. Вон…

Я кивнул на котелок.

— Из чего это? — спросила Ленка.

— Из картошки прошлогодней, которая в земле осталась.

— Ой!

— Да, — осмелел я. — В них же сплошной крахмал — тот же хлеб. Вкусные. Только почернее всамделишных. Попробуй…

— Ну… дай одну.

Я выбрал лепешку посветлее, с розовыми запекшимися краешками и отдал Ленке.

— Горячая! — сказала она, перекидывая лепешку с ладошки на ладошку.

— Они вкуснее, горячие-то. Не жди, пока остынет, — посоветовал я.

Ленка откусила кусочек. Разжевала. Ничего не сказав, попробовала еще. Тогда я придвинул ей свою кружку с молоком, из которой еще не пил.

— Ты с молоком попробуй…

Она сидела рядом со мной совсем близко, почти касаясь меня. Обжигаясь, ела мои лепешки, запивала молоком из моей кружки и смотрела на меня таким веселым взглядом, будто я был самым любимым ее дружком.

— Ох, и вкусные, Санька! — похвалила она. — Могу еще одну съесть.

Я снял ей свежую лепешку, но увидел, что она не трогает молоко.

— Ты пей молоко-то, — предложил я еще раз.

— Нет, Санечка, это — тебе.

Но я все-таки настоял.

Потом Ленка посидела возле меня просто так. А когда поднялась, сказала:

— Ну, спасибо тебе. Побегу я.

— Приходи еще, — пригласил я.

— Ладно! — крикнула она уже издали и убежала на свое поле.

Напрасно я ждал ее.

Не пришла Ленка больше. Забыла, наверное.

После того дня я много раз видел ее на станции. Но про лепешки она даже не вспомнила…

А весна, буйно отшумев половодьем, отогрела на солнце землю и пошла в цвет. Светлые березняки поили воздух терпким запахом молодого липкого листа, вкусной крупчаткой потянуло из густых сосняков, на сырых лугах ярко-зелеными пятнами заершился дикий чеснок, полезли травы, вспыхнули на лугах первые цветы. В пышном белом уборе заневестилась лесная черемуха.

В эту-то пору, когда и люди добреют, беззлобно, но со смешком заговорили на Купавиной, что Ленка ездит в эшелонах с солдатами до Свердловска.

Тут уж я не поверил: опять за сплетни взялись. В Свердловск у нас всегда ездили все: за промтоварами, на базары, за школьными учебниками и тетрадями — за всем. И бесплатные билеты выписывались до Свердловска, как до самого близкого города: всего два с половиной часа по-доброму-то.

Кое-кто даже пытался одернуть сплетников:

— Все туда ездим раз в месяц.

— То раз, а то — каждую неделю, — затыкали тому рот. — Да с солдатами. Разница?

И разговоры продолжались.

Однажды я стал свидетелем того, как Ленке сказали про это в глаза.

Она разговаривала на станции с подружкой о Свердловске и о том, что скоро поедет туда.

— С солдатами? — бросил кто-то вопрос.

Ленка обернулась, помолчала и вдруг ответила:

— С солдатами. Если возьмут.

— Возьмут, — со смешком успокоил ее тот же голос.

— Вот и поеду.

— Езжай: этак-то дешевле стоит…

Ленка говорила с подружкой, будто и не слушала больше.

Но я-то видел, как потухли ее глаза.

После этого случая я не уходил со станции с утра до вечера. «Может, Ленка пошутила или назло сказала…» — думал я и хотел убедиться во всем сам. И убедился.

Отправлялся эшелон с первого пути. Двери всех вагонов были широко распахнуты. В одном вагоне пели, в другом — играла гармошка…

И вдруг я увидел Ленку. Она стояла в окружении солдат, опершись на доску, укрепленную поперек двери вагона. К ней наперебой обращались со всех сторон. И она, оборачиваясь то к одному, то к другому, отвечала всем. Увидела на перроне знакомых, крикнула что-то и помахала рукой.

А я перестал ходить на станцию.

Ребята постарше меня много разговаривали про знакомых девок. Чаще рассказы их были такими, которые и волновали и казались бесстыдными. Но все равно говорили с увлечением, страстно, подробно, хотя всегда где-нибудь на стороне, по секрету, чтобы не услышали взрослые. Говорили и про Ленку. Говорили при мне, не зная, что я люблю ее! И клялись, что все это правда. А я не хотел, не мог этому верить.

Я слышал о каждой Ленкиной поездке, знал время, когда она уезжала и возвращалась, терзался ревностью и болью, которые порой доводили меня до непонятного бешенства и желания самому оскорбить ее при всех.

Но встречал ее после возвращения из Свердловска, видел ее глаза, чистые и спокойные, и снова был готов дать по носу любому, кто скажет о ней грязно.

«Не поедет она больше…» — успокаивал себя каждый раз. Но проходила неделя, другая, и Ленка опять уезжала.

«Что же она делает?! Ведь знает сама про разговоры!» — беспомощно досадовал я про себя.

Ленка действительно все знала. Но она легко, с насмешливым искристым взглядом, с озорным форсом, который больше всего злил купавинских сплетниц, бросала им открытый вызов.

И если видела какую-нибудь из них на перроне, уезжая, не упускала случая поддразнить, кричала весело:

— Ждите с победой!

Чем заметнее подчеркивали купавинские бабы и девки свое отношение к Ленке, тем смелее отвечала она.

— Съездила? — спрашивала какая-нибудь из ревнивых, которую парень обошел вниманием.

— Съездила.

— Хорошо?

— Еще поеду.

— Скоро?

— А вот танцы с твоим Алешкой отведу и поеду, — дразнила Ленка.

И нечем было оскорбить ее больше. Замолкала ревнивица, не сумев отомстить.

Все реже и реже задевали Ленку: извела себя молва собственной злостью, захлебнулась. А Ленка сама дивилась тому, что сделала ее смелость. И не склоняла больше головы перед людскими наговорами, не робела перед стерегущими взглядами и ушами. Если стоял воинский, не обходила его дальними путями.