Сергей Бетев - А фронт был далеко

Афоня вынес ему луковицу и кружку, уселся поудобнее, пригляделся к Степану: с начала войны не видел его выпившим.

— Ну уж и край? — не то не поверил, не то спросил Афоня.

— А вот и край! — стукнул Степан кулаком по колену. Потом полез за пазуху и вытащил недоконченную поллитровку, поглядел на нее с сожалением: — Почти что довоенная.

Налил себе в кружку, выпил. Закусить забыл. Уронил голову.

— Остался я, почитай, один! — сказал горестно. — Последних коней проводил сегодня в армию! Отвоевался. С двумя выбраковками во всей конюшне — с Челкой да Каурой…

И всхлипнул.

— Да ты погоди, Степа! — ласково тронул его Афоня. — Как это так?

— А так. Челка и Каурая, можно сказать, одногодки мои. И работницы… Да что говорить!..

— Как же теперь путейцы?

— А так: автомобиль получили, на баклушках деревянных, сказывают, ездить станет. Петька Кременчугов с утра уж его растапливат, пробовать зачнет.

— Н-да…

— А я — вот!.. — и он выпил остатки. — С Нагуманом Садыковым завтра кобыл на спичках разыграм и останемся каждый при своем хвосте. Ковать победу. Стахановцы!..

— А ты не ярись, — вдруг одернул его Афоня. — Может, там вокурат твоих-то лошадей и не хватает до победы. А ты как думал?

— Афоня, друг родимый, разве я про то? Я ить по характеру-то шибко отчаянный, мне бы только и воевать. А я? И так с самого начала оборону в конюшне держал, а теперь и того лишен. Куда мне?

— Найдется куда. — И спросил строго: — А почто пьешь?

— А как же? Я же сегодня в армию проводил…

— А девчошки, поди, не кормлены?!

— Чего?

— А то!..

Афоня поднялся разгневанный, хлопнул дверью, оставив растерянного Степана на чурбаке.

…В один из погожих дней пошел Афоня в березовую рощу. Солнечный свет столбами просекал зеленый шатер деревьев, останавливался на тихих холмиках, словно хотел обогреть их. Афоня подошел поближе, сразу приметил, что некоторые могилы осели совсем. Пожалел, что не прихватил с собой лопаты. Услышал вдруг:

— Рабочих надо прислать. А то неладно получается.

Обернулся и увидел секретаря парткома Завьялова. Пошевелил шапку:

— Наше почтение, Александр Павлович.

— Здравствуй, дорогой. Тоже вот зашел поглядеть. Непорядок, говорю… Плохо заботимся. А здесь, — он показал пальцем в землю, — здесь забота наша.

— Год всего прошел, а вон уж сколько, — сказал Афоня. — Да еще прибавится.

— Наверное, — невесело согласился Завьялов.

— Как зимовать-то станем, Александр Павлович? — сразу повернул на свое Афоня.

Завьялов ответил не сразу. Смотрел куда-то в сторону, за рощу, видел свое.

— Трудно придется, Афоня. Трудно. С хлебом лучше не станет. Да и со всем другим…

— Откуда и хлебу-то? Края-то хлебные под чужим сапогом.

— Не только это. Армию надо кормить, одевать, оружия вдоволь дать. Трудно, трудно… Ко всему еще и погода, как назло, нынче…

— Изменщица! — с сердцем сказал Афоня. — Там война, а тут… Ребятишек шибко жалко.

— Ребятишек… Меня уж замучили: из школы уходят, а им по пятнадцать не всем. Но все на работу просятся, а брать нельзя: преступление, нарушение закона… Был я недавно в депо, смотрю, сидит Санька Ялунин, ревет. На паровоз, говорит, не берут кочегаром. «А я уж сам ездить умею», — объясняет. Не поверил я, поднялись на машину. А он, подлец, все ведь сделал, как полагается: и реверс перевел, и тормоза отпустил, и регулятор всего на две отсечки сначала… И свистнул, понимаешь ли, так весело! Спрашиваю, в каком классе? В пятом, отвечает. Что мне делать? Такому и отказать жалко, но пришлось сказать: приходи на будущий год… А сам смотрю на него и думаю: ведь девять тонн угля за смену тебе придется перелопачивать. А как быть? Приходят ко мне с матерями, плачут. И я, как поп, заранее отпускаю начальникам грехи.

— А куда деваться, Александр Павлович? Может, работа-то и есть для них спасение. Что ни говори, а работающему ломоть-то хлеба потолще. Опять же, руки хоть и ребячьи, а делу польза. Мужиков-то совсем редко стало. Вот и встают на их места: в жизни нашей всю дорогу так. Да и карточка на килограмм, хоть и бумажка, а впрок, может, работника готовит.

— Все понимаю, Афоня. Все. — И вдруг стер с лица задумчивость улыбкой. — Твои-то дружки мокроносые как, повеселели?

Афоня смутился. Потом заговорил:

— Я-то что? Власти у меня нету. Кормить мне их нечем. Так уж, вроде игры. — И вдруг сам улыбнулся по-детски. — Пастухом ребячьим прозвали. А трава-то не шибко дорогое угощение, сам понимаешь.

— Вот тут я с тобой не согласен, — сказал Завьялов. — Не в траве дело. Если ребятню убережем, большую благодарность людскую получим, а то я всей России. Вон сколько народу тратит она нынче… Вот так-то, друг мой дорогой.

…Уходили из рощи вместе. Шли рядышком. Один — мужчина крупный, в самой поре, широкоплечий, с походкой твердой, неторопливого крепкого шага. Другой — меньше ростом, ссутулившийся раньше времени, старался поспеть за первым и чаще, чем обычно, опирался на палку. Он о чем-то говорил, показывал в сторону рукой и часто поправлял на голове всклокоченную старую шапчонку.

А в роще хозяйничало солнце, высвечивая на земле золотые дорожки, перебирая теплыми руками ветви берез, обиходя до сахарной белизны их корявые стволы. И только когда долетал сюда протяжный крик паровоза, уводившего новый эшелон, березы едва приметно вздрагивали, словно от внезапного озноба. А потом опять затихали.

Над приютившимися под кронами могилами струился изумрудный свет.

Осень наведалась ранними дождями.

Купавинцы крепко запоздали с сенокосом. Но не успели косари перевернуть первые валки, как мелкий дождик-сеянец прибил их к земле. Хотели переждать его в шалашах, да не тут-то было. Не прошло и суток, как зловредная мокреть проникла и в шалаши, выжила из них людей. Облегчая подступившую злость матерками да проклятьями, косари взялись за литовки. Валили траву с обреченной остервенелостью, так, что от мокрых рубах исходил пар. Неделю изводил душу муторный дождь. Потом выглянуло умытое солнышко, сразу припекло, словно хотело наверстать упущенное. Уже после полудня валки подсохли. Трава хоть и потвердела, но осталась зеленой, даже духу не потеряла. Ближе к вечеру вышли ворошить.

И сразу охватила забота: внизу под валками стояла вода, а сено подернулось глянцевитым желтоватым налетом.

«Почернеет… Как пить дать почернеет!» — думали про себя и боялись сказать вслух.

Сена́ не удались.

А что поделаешь? Погода, она как дурная лошадь: в котором месте понесет — не угадаешь, а когда уж понесла, так не остановишь.

Шабашили без веселья. Перед дорогой с полдня захлопотали с приготовлением последнего обеда.

Невзначай всех развеселил Степан Лямин. Его еще раньше отправили верхом на ближнюю выселку за молоком. Проезжая низкими лугами, Степан приметил журавлей, сумел, скрываясь за копнами и кустарниками, подъехать к ним поближе, а потом хлестанул свою Каурую изо всей силы: