Сергей Бетев - А фронт был далеко

Иван Артемьевич предпринял даже весьма решительную попытку повоспитывать жену, когда они укладывались спать. Он попросил ее пореже пялить глаза на Костю без причины, заверив, что зять у нее вполне нормальный и что от ее взглядов можно только перепутать рычаги на паровозе, отчего может пострадать, между прочим, безопасность движения поездов.

Анна Матвеевна не нашлась чем возразить мужу, но так безнадежно вздохнула, что все дальнейшие доводы Ивана Артемьевича, которые ему еще хотелось прибавить к высказанным, лишь выразительно прозвучали в его собственном сознании, но он не решился объявить их вслух.

Вместо этого он вздохнул сам и отвернулся.

Но всему приходит свой черед.

После Ноябрьских праздников Надежда Захаркина благополучно разрешилась сыном четырех килограммов весом, чего, по мнению приятелей Кости и дяди Вани, было вполне достаточно, чтобы нового Захаркина сразу же занести на Красную доску.

Молодого Захаркина на общем семейном совете постановили назвать Иваном. Коли уходила из рода фамилия, решено было оставить имя деда.

Маленький Иван шумел редко, но громко, что привлекало к нему всеобщее внимание. И когда старшие в доме сочли нужным отметить его появление небольшим праздником и объявили об этом его матери, получив сразу ее согласие, то не могли не заметить и того, что Надежда явственно похорошела и, как прежде, тепло и щедро одаривала всех добрым взглядом и еще более приветливой улыбкой.

Крестины были немноголюдны, но, пожалуй, более знаменательны, чем свадьба.

Как раз накануне появления внука к празднику Седьмого ноября, Иван Артемьевич Кузнецов получил за безаварийную работу и воспитание молодых кадров третий орден — «Знак Почета». Костя Захаркин, как член передовой бригады, удостоился медали «За трудовое отличие».

Маленького Ивана сразу определили в паровозники, а старших поздравили с заслуженными наградами.

Только Пашка Глухов, вернувшийся с курсов из Челябинска машинистом, серьезно размышляя над всеми новостями на протяжении трех рюмок, на четвертой решительно высказал свое предположение, будто Косте Захаркину медаль «За трудовое отличие» дали вовсе не за достижение в труде, а за производство сына Ивана, которого вполне можно подвести под разряд «тяжеловесников», что имеет прямое отношение к кривоносовскому движению на железнодорожном транспорте.

Таким образом, по общему разуменью, Пашка Глухов доказал всем, что на курсах он не только повысил свою квалификацию, но и научился глядеть «на жисть глубше и ширше».

Появление нового человека в семье больше других, пожалуй, озаботило деда — Ивана Артемьевича. И хотя Иваненок находился еще в той поре, когда беспрепятственным допуском к нему пользовались только мать и бабушка, в жизнь Ивана Артемьевича он входил через мысли и планы, которые связывались с недалеким будущим, когда внук станет на ноги. Иван Артемьевич, боясь обнаружить это перед другими, поймал себя на том, что маленький Захаркин занимает в его размышлениях места несравненно больше, чем в свое время дочь. Иван Артемьевич твердо знал, с чего начнет знакомство внука с миром, в котором ему предстоит жить и работать, знал, к чему будет его приучать и что заставлять делать на первых порах и потом. Он постепенно менял свой взгляд на приближающийся срок выхода на пенсию. Она уже не страшила вынужденным бездельем, а вместе с не осуществленными пока намерениями по работе в депо, от которых Иван Артемьевич не собирался отказываться, пополнялась важными планами, касающимися Иваненка.

Иван Артемьевич вдруг заметил в себе и незнакомое ему раньше отношение к домашнему хозяйству. Он стал сокрушительно вмешиваться в денежные дела Анны Матвеевны, пугая ее неожиданными тратами не столько потому, что возражать против них, как и всегда, было с ее стороны бесполезно, а больше из-за того, что не считал нужным даже объяснять, зачем ему нужны деньги. В доме появилось непонятно откуда множество невиданных игрушек, подходящих и не подходящих внуку, с которыми, однако, сам дед играл с удовольствием. Иван Артемьевич умудрялся через каких-то своих, раньше никому из домашних не известных знакомых доставать Иваненку одежонку на всякое время года. А когда оказывалось, что она не впору, весело и довольно утверждал:

— Это на вырост.

Но чем ближе подходил срок пенсии, тем беспокойней чувствовал себя Иван Артемьевич. Он снова стал подолгу задерживаться в депо. Здесь знали, что в ближайшие год-два серьезно расширится паровозный парк, так как уже в наступившем году начнет действовать еще одно железнодорожное направление протяженностью больше ста семидесяти километров, которое напрямик свяжет Купавину с Челябинском. Купавина превратится в транспортный узел. На новом направлении укладывались тяжелые рельсы, и купавинскому депо надо было принять и освоить локомотивы самой последней серии — «ФД» — мощные, с незнакомой технической оснасткой. После Нового года, поговаривали, пришлют подробные инструкции по подготовке паровозных бригад на будущие машины из числа опытных и грамотных тяговиков. Ивану Артемьевичу и его близким товарищам опять предстояло взять на себя незнакомое дело. Ему никто не приказывал, его попросили. А сам он понимал, что это надо для депо.

И не думал отказываться.

Так и дождался пенсии. Отдыха не наступило, видел, что с этим придется подождать. Правда, отпали поездки, не надо стало являться в депо к назначенному часу, зато самого заставили определить время для учебы. Вот и получилось, что вроде бы сам себе хозяин, а к обязанностям привязан крепко-накрепко.

А потом пришлось признаться себе, что без обязанности-то, оказывается, сам боится остаться. Пригляделся попристальнее к людям и понял, что не он один такой, что в тех, кто окружает его, живет то же беспокойство.

Беспокойная жизнь и порождает ту людскую артельность, которая делает ее крепкой и надежной.

Может, именно оттого купавинцы, жившие на незаметной станции, которая на серьезных картах вовсе и не отмечена, не считали себя забытым народом, а норовили поставить себя рядом с теми громкими именами, которые печатались в газетах и передавались по радио. И для них те люди вовсе не казались далекими в своей недосягаемости. Потому-то и не свалить было станционных именитыми фамилиями. И если кто-то все-таки удивлялся: «Вот Кривонос — это да!» — то тут же и получал в ответ: — «А дядю Ваню Кузнецова знаешь?»

И было в этой широкой купавинской замашке такое стремление к хорошему и светлому, что ни у кого и сомнения не возникало, будто есть дело, которое им невозможно одолеть. Еще десять лет назад они мыкали судьбу каждый в одиночку, а время дало им новую работу, которая сначала изводила их кровавыми мозолями, а потом вдруг одарила таким трудовым братством и неугомонностью, без которых они уже не могли жить.