Лайош Мештерхази - Свидетельство

А Хаснош, наклонив голову, внимательно слушал старого коммуниста и радовался. Кто сказал: слабое руководство?.. Вон какая у нас сила! И не в самих словах тут дело, а в той жаркой страсти и жажде дела, которые эти слова породили…

Поднявшись из-за стола, радостный и словно стряхнувший усталость, Хаснош распрощался.

Лайош Сечи пересел на его место.

— Что ж, товарищи, беремся за работу?

Уже заметно стемнело, но никому не хотелось уходить. Спорили, что-то доказывали друг другу — с азартом, вскакивая с мест, перебивая… К концу уже подходил запас пухлых, отваренных в соленой воде зерен кукурузы, выставленных в общей кастрюле на середину стола. И только когда замигали, догорая, коптилки, Сечи объявил:

— Встретимся завтра с утра.

Уже собирались уходить, как вдруг опять послышался голос Андришко:

— Товарищ Сечи, я должен кое-что передать тебе… от одного товарища… Но мне хотелось бы, чтобы все здесь услышали о нем…

Стало тихо, все выжидающе повернулись к Андришко.

— Ты помнишь молодого товарища по имени Лаци Денеш? Он был студентом университета?

— Что с ним? — Лицо Сечи посерьезнело.

В последний раз я говорил с ним совсем неподалеку отсюда — в жандармской следственной тюрьме. Его приволокли к нам в камеру после пыток, ослабевшего, без памяти. Он даже головы не мог поднять. Мы и кормили и поили его… А когда он пришел в себя, то попросил: если выживешь, говорит, передай товарищу Сечи… Ну, словом, что ему стыдно, что раньше он боялся… но что теперь он знает: умереть чистым и честным — не страшно…

Андришко умолк. Наступило долгое молчание. Наконец Сечи спросил:

— Что с ним сделали?

— Его увели на другой день. А вот сегодня от товарища Галика я узнал: замучили его палачи, убили…

— Он был мой хороший друг… — с трудом проговорил наконец Ласло. — Это он помог мне найти путь к партии… Страшно говорить, но его схватили у меня на глазах, на улице… Это было в начале ноября.

— Лаци Денеш? — переспросила Жужа Вадас. — Это не он был в Студенческом комитете?

— Да, он.

Значительно наморщив лоб, подал голос и Поллак:

— Невысокий такой, худощавый? Волосы черные?

— Были черные, — подтвердил Андришко. — Но после «обработки» по методу Петера Хайна он поседел.

— Товарищи, — поднялся Капи, — я предлагаю почтить память наших павших в борьбе друзей минутой молчания.

Все встали. Лайош Сечи смущенно перекладывал на столе бумажки, а Ласло вдруг устыдился своей неприязни к Капи.

В эту горестную минуту, посвященную памяти павших в борьбе, каждый почувствовал, как неотделимо связаны они друг с другом. И Лаци Денеш, именно их маленький Денеш, чье тело, может быть, в этот час плыло в ледоломе Дуная, сплотил воедино, создал, объединил их партийный комитет.

— Товарищи! Споем «Интернационал».

Не все знали слова гимна, да и не у всех был голос и слух. Пели наугад, как кто помнил — одни по девятнадцатому году, другие по передачам московского радио:

Но потом нестройные голоса их окрепли, слились воедино, и товарищи Лаци Денеша допели гимн, который затянул он в свою последнюю ночь… Впервые после стольких лет здесь, у подножия королевской Крепости, в самом сердце барской Венгрии, из забитых фанерой окон неслось:

С собрания они вышли вместе. Молчаливой кучкой шагали по притихшему, погруженному в темноту проспекту Кристины.

— Да, теперь я совершенно точно припоминаю маленького Лаци Денеша, — бубнил себе под нос Поллак. — Он был немного бука, мы его даже прозвали «Бычком»… Но очень хороший товарищ…

Жужа Вадас шла молча: она думала о своих близких — погибшем брате, женихе, отце… Сколько людей пропало, и каких людей — честных, хороших!..

— Не к лицу нам, большевикам, лить слезы! — витийствовал тем временем Поллак. — Мы должны смотреть на вещи широко, так сказать, с размахом, рассматривать их в исторической перспективе.

Он говорил, глядя прямо перед собой, словно внушая самому себе: впервые за все это время привиделось ему, словно наяву, бледное, без единой кровинки, мертвое лицо невесты…

— Да, — говорил он, — ведь, если вдуматься глубже, и жизнь и смерть человека — явления не случайные. Мы, марксисты, не признаем категорий «случайности». Так называемая «случайность» попросту не существует. Все это — великие, всеобщие законы общественного отбора. Да, да, это они действуют на самом деле…

«Неправда! — протестовала в Ласло каждая клеточка его мозга. — Это не может быть правдой!..»

Растревоженный, он хотел услышать мнение старого Андришко, но когда они уже остались вдвоем, Ласло — что греха таить — постеснялся…

— Нет случайности? Как же так — нет? Есть! Почему же ей не быть? Или тогда выходит, что и муж Магды погиб — если это правда — по каким-то законам «общественного отбора»? Как же относиться к такой теории? Нет, нет, этого не может быть, это ложь!

Они молча шагали по Логодской, захваченные ожиданием и заботами оживающей, новой жизни.

— Люди воруют, одичали совсем, — бормотал себе под нос Андришко. — Нелегко будет… И чем кормить новых полицейских? Нужны деньги, оружие… В такое время набирать с улицы не станешь… Вот завтра соберем Национальный комитет…

— А знаешь, — воскликнул вдруг Ласло, — как ту глыбищу сбросили в воронку, будто и настроение у нас в доме изменилось! Или мне это только кажется?..

Сквозь черную бумагу затемнения из окна второго этажа пробивался едва заметный, подслеповатый лучик света. Внизу во дворе кто-то стучал молотком.

— Ведь как много значит, когда что-то удается! — добавил Ласло и с почти суеверным страхом подумал: «Хорошо бы и завтрашнее, первое, заседание Национального комитета удалось!»

— Не делом ты занимаешься! — ворчала г-жа Качановская, «честная вдовушка» с улицы Аладар. Она взяла из миски щепоть отваренной кукурузы и ждала, пока с пальцев стечет вода. Манци — в одной комбинации — стояла перед пышущей жаром печкой и ногтем соскребала с головешки сажу. С конца пальца сажа затем перекочевывала на ее лицо, дорисовывая недостающие морщины, черные круги под глазами, безобразные пятна на лбу, в уголках рта.

Время от времени она любовалась своей «работой», заглядывая в прислоненный к стене осколок зеркала.

— Говорю же я тебе: не делом занимаешься! Сейчас головой нужно думать… Осталось у тебя хоть что-нибудь от этих? А ведь есть-то нужно! Что? Бобы да кукурузу? С них сыт не будешь, только разжиреешь. Хотя, — взглянув на Манци, заметила г-жа Качановская, — скажем прямо, тебе бы и потолстеть немножко не грех. «Первым делом телеса, — в них вся бабская краса», — говаривал, бывало, мой покойный муженек… А про таких, как ты, он так выражался: «Задок, что чесночный зубок», — или еще скажет, бывало: «Хвост шилом».