Лайош Мештерхази - Свидетельство

Столь необычная двойная дружба, — с одной стороны, с Жужей, с другой — со Стричко, — удивительно соответствовала и натуре, и душевному состоянию Поллака. Он и в самом деле не знал, чего он хочет, и то и дело бросался из одной крайности в другую. Порой заковывал себя в панцирь строжайшей самодисциплины, взвешивал каждое свое слово, — достаточно ли оно партийно, — остерегался задать лишний вопрос или ввязаться в какой-нибудь спор.

— Сила пролетариата, — пояснял он в такие дни Жуже, — в его единстве и организованности! И только! Личная жизнь коммуниста должна раствориться, личное мнение отмереть. Существует только коллективная воля!

Но когда Поллак вдруг видел, что рычаги дисциплины «коллективной воли» и, следовательно, пружины всех его, Поллака, поступков находятся здесь, рядом, в руках Сечи, этого ничтожного подмастерья-каменщика, расклеивателя плакатов, распространителя листовок!.. Вон он сидит, сгорбившись, за столом, заваленным кипой бумаг, так что из-за них виднеется только круглое его лицо да лысина, по которой он во время разговора гоняет взад и вперед свою кепчонку. И всегда так идиотски спокоен, так невозмутим… «Сос-демы», «сосиализьм». (Сколько раз Сечи слышал, читал в партийной газете «Сабад неп», сколько раз сам писал в отчетах — и правильно писал — эти слова, но в разговоре никак не мог отвыкнуть от въевшегося с детства, прошедшего на рабочей окраине, «сосиализьм».) Или: «Информирую по материалам вчерашнего совещания секретарей». И начинаются привычные «заклинания»: внешняя политика, Крым, Ялта, Декларация Объединенных Наций, затем — внутренняя политика, формирование правительства, коалиционные проблемы и серые, попахивающие кухней, огородные кампании и продовольственные кредиты. И все это — одним тоном, с одинаковым значением… А опасней всего то, что из-за такого винегрета даже самые большие проблемы обретают привкус серой обыденщины. И пока дойдет черед до прений, дискуссий, конкретных действий — ни о какой Ялте, Объединенных Нациях и даже формировании правительства уже нет и речи! Остаются огородные кампании и продовольственные кредиты, да разборка руин, да какие взять флаги и какие написать на них лозунги…

«Партия ефрейторов», — негодовал в душе Поллак, а перед Жужей витийствовал: «В конце концов, мы — творцы мировой истории! Профессиональные революционеры, коммунисты! У нас есть свое учение, экономическая и философская научные системы — твердые и неуязвимые. Куда же все это денется, куда, я тебя спрашиваю!..»

И в такие минуты он начинал от души сочувствовать Стричко. Действовать! Жечь и вешать! Пусть видит народ, как сила теории становится силой материальной! Пусть люди видят перспективу, будущее, видят, что здесь рождается какой-то совершенно новый строй, ни в чем не похожий на старину!

— Мы совершаем огромный скачок, понимаешь? — говорил он и тыкал в воздух испачканным чернилами пальцем. — Скачок из царства необходимости в царство свободы. А эти все еще ползет пастись на травке в своих огородиках!

В особенности же Поллака бесило, когда из-за подобной серости отклоняли или вообще не слушали самые умные, самые логичные его предложения; когда он ясно чувствовал, что нужен здесь только для исправления орфографических ошибок на лозунгах, на плакатах; когда ему приходилось накалывать на красный кумач белые картонные буквы заранее присланных «цековских» призывов и в то же время из его собственных пятнадцати лозунгов — великолепные, им самим отысканные цитаты из классиков! — не утвердили ни одного, зато одобрили пустозвонский, ничего не говорящий и к тому же идеологически ошибочный девиз: «Отомстим за Буду», — предложенный Саларди! Как будто революция какая-то вендетта! Не говоря уже о том, что сама месть как движущая сила происходит от наипримитивнейших религий. Даже буржуазный национализм и тот уже перешагнул через нее и разоблачил такую отсталость. «Отомстим за Буду!..» Но ему, Поллаку, суждено лишь накалывать картонные буквы и следить, чтобы товарищ Шинкович не изобразил Буду через два «д» или не приколол букву «с» вверх ногами…

В период между тридцать восьмым и сороковым годами Лайош Поллак послал различным парижским газетам не менее тридцати статей, рефератов и очерков. Два очерка увидели свет. Один из них Поллак посвятил какой-то годовщине изобретения гильотины, а к нему приобщил исследование на тридцати страницах по такому вопросу: «В какой степени гильотина может считаться производительной силой и как таковая — составной частью культуры и движущей силой общественного развития?» В «Радикальной газете», куда Поллак чаще других посылал свои сочинения, исследование его попросту бросили в корзину, но статья пришлась им кстати: местные французские авторы почему-то позабыли о годовщине, а было бы неплохо слегка оживить прошлое якобинства. Редакторы напечатали первые две страницы поллаковской статьи, разбавив ее гуманистической болтовней о смертной казни («В принципе мы против, но на практике, увы… И уж если общество само вынуждено лечить опасные для его организма очаги с помощью хирургического ланцета, то нужно найти такой способ, чтобы не садизм, не низкие инстинкты, но…»). «Не беда! — заметил тогда Поллак, подписавший статью псевдонимом «Пепе». — Будем проникать в сознание мелкобуржуазных элементов, где только сможем». Статью он вырезал и припрятал — на память. Другая статья, увидевшая свет, была послана им по поводу появления специального исследования по финансовым вопросам. Книгу написал французский социалист, а Поллак сделал о ней доклад в доме Гуттенберга перед аудиторией из восьми человек. Содержание своего доклада Поллак и превратил в статью, сократив ее до шестнадцати страниц и ограничившись проблемой: «Валютные системы и современные тенденции развития валютных идей». Статья появилась на седьмой странице газеты под заголовком: «Доклад о книге товарища Лопиша в Будапеште». «Тенденции развития валютных идей» Поллака редакция газеты оставила без внимания, в очень вежливом личном письме сославшись на недостаток места, но попросила автора «и впредь присылать в газету интересные корреспонденции». Сенатор Лопиша, в то время только что проваленный на дополнительных выборах своим противником, кандидатом от милитаристско-аристократических кругов, и вследствие этого сильно подмочивший свой авторитет в организации банковских служащих, остался особенно признателен Поллаку за популяризацию его книги. В нескольких пространных письмах они обменялись взглядами о видах валюты.

Поллак упоминал раза два-три — на проверке членов партии и позднее, — что вырезки из газет вместе с «другими компрометирующими материалами» он в свое время уничтожил. Но эти его слова произвели на товарищей впечатления не больше, чем если бы речь шла об участии в распространении газет, — если не меньше. «Неужели они так и не поняли всего значения моей деятельности?» — возмущался он. Когда составляли какие-то очередные списки, в графе «занятие» Поллак поставил: «Писатель-специалист». Но и на это никто не обратил особого внимания, а Поллак был не из тех, кто сам себе делает рекламу… И вот наконец радость — нашелся человек, пусть в другой партии, признавший его заслуги. Пусть теперь Сечи и иже с ним почешут в затылке! Верно сказано: несть пророка у своего порога. Неужели нужно было прийти сюда социал-демократу и показать: «Смотрите, какой у вас талант — и где он? На задворках!..» Не важно, что социал-демократ, важно — серьезный политический деятель!