Лайош Мештерхази - Свидетельство

Шиманди хохотнул, и вдоль стен по кольцу нилашистов тоже пробежал смех.

…Как видите, я — не плохой человек. Даже путь вам указываю. Ну, кто хочет поплавать? Только не все сразу По очереди… В день по двадцать человек… Прошу записываться!

Шиманди спрыгнул со стола, с которого он держал свою речь, отстегнул револьвер и прогулялся среди арестованных, пугливо перед ним расступавшихся.

— Прошу! Ну, вот ты… хочешь? Или ты? — Дулом пистолета он подбрасывал вверх понуренные головы перепуганных людей. — Ты? Ты?..

Сжавшиеся в комок, мучительно жаждущие исчезнуть, раствориться в общей массе, несчастные узники шарахались от него в ужасе. Старые евреи, мелкие лавочники с проспекта Ракоци, вероятно, ничего в жизни и не видавшие, кроме узких своих лавчонок, стояли, уперши глаза в пол, и шептали, как заклинание: «Только не меня, только не меня!»

Молодые женщины, матери, такой дорогою ценой — слезами, улыбками, обручальными кольцами, женской честью — полгода спасавшие свою жизнь для тех, кто их ждал, потупив взор, искали теперь на кирпичном полу подвала ту самую соломинку, за которую они еще могли ухватиться и выжить. Мужчины и женщины, уставшие повторять о своей невиновности, никогда не занимавшиеся политикой и даже не евреи, угодившие сюда по никому не известной причине, — может, когда-нибудь поругались с дворником? — стояли, оцепенев, ничего не понимая в происходящем. И весь зал был как один общий горестный вздох… Какой-то лысый человек, сгорбленный, с мешками больного-сердечника под глазами и большим красным носом, упал на колени:

— Дорогой господин капитан, не троньте меня! Я же дядя Гутман… Тот самый дядя Гутман… меня ж весь город знает!..

Гутман и вправду был всем известный будапештский рассыльный, один из тех бедолаг, что целыми днями с утра до поздней ночи в зной, дождь и холод должны были торчать перед кафе «Аббазия». Сколько господ посылали его с цветами к своим возлюбленным, для скольких знаменитых писателей бегал он в редакцию за мизерными авансами в десять пенгё, сколько любовных секретных посланий переносил от Кёбани до Обуды за полвека своей службы!..

Животный страх овладел людьми, сковал их. Ночное кладбище, забытая могила не бывают такими безмолвными, как эти согнанные в подвал люди — бледные, замученные, затравленные…

Шиманди вдруг почувствовал на себе взгляд твердый, строгий и холодный, как плевок в лицо. Словно требуя у него, Шиманди, ответа, на него пристально смотрел бледный и худой юноша с белокурой шевелюрой. Рядом с ним стоял еще один, ростом пониже. Второй был черноволосый и только спереди шириною в два пальца пролегла серебристая прядь седины. Эти двое, — не то чтобы посторониться! — они даже не шелохнулись, когда Шиманди очутился перед ними. Эти двое были Ласло Денеш и Бела Пакаи.

— Ого! — сразу взыграв, воскликнул палач. — Да вы, кажется, не напустили в штаны, как все прочие?

— Нет, — отозвался высокий, белокурый. Он сказал это тихо, но все, кто стоял в толпе, содрогнулись от его тона.

— Или, может, вам жарко? — издевался садист и, уже распаляясь и приходя в ярость, ткнул револьвером под нос поочередно обоим. — Хотите чуточку ополоснуться в дунайской водичке? — изо всех сил взревел он. — А?

Парни стояли, не сдвинувшись с места, и все так же и упор, твердо и презрительно смотрели на своего палача.

— Взять и вас на купание?

Ни у Пакаи, ни у Ласло Денеша не дрогнул ни один мускул на лице. Может быть, только крепче сжались изуродованные беззубые рты.

— Ну, ладно! — смягчился Шиманди. — Вас, я вижу, нужно еще чуток пообломать. Словом, оставим вас пока тут, при себе.

И он двинулся дальше, продолжая набирать группу смертников.

…Нилашисты вернулись, закончив расправу на берегу, около полуночи. Бывший дамский парикмахер, ныне командир отделения, устало повалился на закрытую одеялом походную койку. Растопырив пальцы, он энергично щипал, массировал себе кожу головы. А его пахнущий мышами адъютант Кумич мелко семенил по комнате; вычистив оружие, он развесил его на стене, затем подошел и неуклюже встал у кровати начальника.

— Ты знаешь, — заговорил он, — я ведь теперь тоже каждое утро массирую себе эти, как их… волосяные луковицы?

— Угу.

— Очень приятно. Жаль, раньше я этого не знал.

Но Шиманди не удостоил его ответа, даже не гмыкнул.

— Брат Шиманди, — не отступался Кумич. — И откуда ты все это знаешь? И про обстановку, и про осаду Парижа… Всю историю назубок знаешь…

Шиманди, перестав чесаться, приподнялся на койке.

— В нашем деле нельзя иначе, — сказал он и ладонью похлопал себя по губам, скрывая широченный зевок. — В нашем деле образование нужно, старик. А не то будешь плесневеть где-нибудь в закутке, на окраине города… Представляешь, в каких салонах я работал? Понятие-то у тебя хотя бы есть об этом? А какие клиентки у меня бывали!.. Аристократы по крови и по деньгам, весь артистический мир — все ко мне хаживали. Не думай, будто они затем только ходят к парикмахеру, чтобы привести в порядок прическу или помыть да уложить волосы. Они идут, чтобы с тобой, брат, интеллигентский разговор поиметь… Ну, ты им, конечно, рассказываешь, где есть что новенького: в литературе, в театральной там жизни, на вернисажах… — И, быстрым движением вскочив на ноги, он презрительно добавил: — Дамский парикмахер, старик, не какой-нибудь ремесленник-портняжка или там — дворник…

Кумича до глубины души задело бестактное замечание Шиманди, но он продолжал льстить начальнику, изобразив на лице простовато-хитрую улыбочку:

— Я бы так считал, Янош, что тебе не здесь место, а где-нибудь на самом что ни на есть верху!

Не получив ответа на свой намек, Кумич замолчал и убрался восвояси, повторяя, что начальнику давно пора бы быть где-нибудь наверху.

Нужно сказать, что в душе Шиманди и самому уже давно надоело все это мелкое командирствование на улице Молнар: он тоже считал, что способен на куда более громкие дела.

Шиманди сел на кровать, сбросил с себя сапоги. На ум пришли те двое. Не боятся, гады! Как они смотрели на него!.. Шиманди даже струхнул немного, подумал: как бы они не набросились на него, не схватили его за горло… А тут еще начальство опять забрало у него пятерых самых лучших его ребят. Осталось в отделении всего двадцать два человека Это на двести-то заключенных! И среди них двое таких отпетых, готовых на все!.. Как бы какой номер не выкинули.

На другой день к вечеру Шиманди все же придумал новую забаву.

— Кто кормит птичек небесных? — спрашивал он у замерших перед ним арестантов. — Ну, кто? Боженька!.. А кто кормит рыбок дунайских? Ну, кто?.. Добрый дядюшка Шиманди!..

Стоявшие вдоль стен нилашисты угодливо хохотали над каждой фразой начальника.