Лайош Мештерхази - Свидетельство

— А вы, папаша, не молодой уже, — заметил он. — Из призывного-то возраста, должно быть, вышли?

— И вышел и, вишь вот, — не вышел. Я ведь раньше-то никогда не служил в солдатах. Даже в первую мировую. А тут забрали, да в самом конце лета, после молотьбы… Говорят: ездовым сгодится… Посадили в вагон, повезли в Карпаты… Да только до Дебрецена и довезли… А оттуда нас как погнали, как погнали!.. Ну да не в этом беда. Нас гонят — а нам-то до своей деревни ближе. На прошлой неделе сказывали: в Буду отправляют… Еще лучше, думаю; ближе к Игалю. По карте вроде так выходит… А на самом-то деле…

Дядя Мартон стоял возле кухонной плиты и молча слушал.

— А вы знаете, что русские в кольцо взяли город-то? — спросил он наконец своим певучим палоцским говором. — И фронт теперь со всех сторон.

Его палец нарисовал в воздухе окружность.

— Понимаю, конечно. Чего же тут не понять?

— Ну и как же вы рассчитываете через фронт пробраться?

— Семья у меня, детишки… — сказал вдруг солдат. — Девять душ было бы, да, вишь ты, только четверо выжили. Двое совсем еще маленьких. Малец и девчонка. Вот такая, — взглянув на Кати, показал он. — Ну и жена. Раньше я все надёжился на рождество к ним попасть. Чтобы вместе, значит… Ну, пока Игаль по эту сторону фронта был, ладно… А теперь раз уж Игаль у них, значит, и мое место там.

— Но как же вы собираетесь пройти через две линии фронта? Вы понимаете? Две! Человек — не птица, на крыльях не перелетишь.

— Пройду я. Там мое место. Где жена и детишки.

Его рубаха и порты высохли, стало жестким хрустящее, грубое, серовато-грязного цвета солдатское белье. Старик солдат пошел в ванную, повозился там немного, переоделся и вернулся назад.

Потом ужинали, солдат хлебал суп с благоговением человека, для которого пища — тело господне. Крепкий, ароматный бульон придал вкус даже сушеным овощам. Каждому досталось и по большому куску мяса.

— А ведь она вкусная! — воскликнула старушка профессорша, и все вдруг поняли, что едят конину. Мартон Андришко поглядывал на Магду, Ласло давился смехом. И только старый солдат ел истово, с серьезным видом, почтительно держа на коленях глубокую тарелку, полную супа.

— Послушайте, папаша! — продолжал убеждать его Ласло. — Через неделю-две вообще все это закончится. И можете тогда преспокойно отправляться к себе в Игаль. Никто вас больше и держать не станет. А так ведь если не наши, то немцы или русские подстрелят. Русский дозор — он же не знает, что вы к нему с мирным намерением идете. Подумайте о семье, не делайте этого.

Складной нож, которым солдат резал свой кусок мяса в тарелке, остановился, замер в его руке. Он сидел, перестав жевать, и только голова его покачивалась.

— Нет, нужно! — промолвил наконец он. — Какое сегодня число будет?

— Тридцать первое.

— Новый год, — вздохнул солдат. — Уже давно мог бы дома быть… Сто шестьдесят километров, — продолжал он, словно самому себе. — Поделю на четыре раза. Выходит, четвертого уже дома буду. А может, где на попутную телегу подсяду. Тогда еще раньше успею… Новый год! — печально покрутил головой солдат. — А мог бы ведь уже дома быть, со своими. Игаль-то давно по ту сторону, только мы этого не знали. А он уже на рождество!..

Солдата попробовал отговорить и дядя Мартон. Но все было напрасно. Магда, положив в тарелку солдата еще один кусок мяса, подсела к нему и взяла за руку.

— Дяденька, вы заходите к нам еще. Когда только вздумается… Как не на посту, так и приходите. Мы вам всегда будем рады. А с домом — повремените чуток… Немного ждать-то осталось. А то ведь неужто и сами не понимаете — сгинете вы!

Солдат тепло, благодарно посмотрел на Магду. И его старые, усталые глаза заблестели.

— Не могу! — медленно проговорил он. — Словно кто ножом мне по сердцу пилит. Так-то вот. — И потупил голову. И тут же стал собираться — встал, застегнул ремень и больше уже не хотел слушать никаких резонов.

Все же Ласло надумал, как помочь старику. Он сходил в «озорничную», достал из ящика стола, засыпанного битым стеклом и мусором, лист бумаги, конверт, написал сверху адрес: «Г-ну юнкер-сержанту Миклошу Сигети». В конверт он вложил записку, где в самых общих, вполне невинных выражениях просил помочь старому солдату.

— По набережной ступайте, — объяснял он игальцу. — Знаете, где Инженерный институт? Идите все прямо и придете. А там разыщите химическую лабораторию. Я тут написал на конверте. Сержант Миклош Сигети. Это мой хороший друг. Он вам обязательно поможет.

— Спасибо, — поблагодарил солдат, пряча письмо за обшлаг шинели. — И вам спасибо за доброту вашу, — повернувшись к Магде, добавил он, постоял и пошел к выходу.

Янош Шиманди — дамский парикмахер и командир отделения — сам того не заметил, как оказался вдруг начальником нилашистского штаба на улице Молнар. Дело в том, что все главари-нилашисты еще в первый день рождества вдруг испарились один за другим. Все свои обязанности, дела они перепоручили Шиманди: письма-доносы, секретные списки «магазинов с богатыми складами», перечень «квартир, где предположительно могли быть спрятаны богатства сбежавших евреев»… Дали и общие указания: «С арестованными не церемониться».

Как-то вечером Шиманди, по обыкновению, велел согнать в подвал всех арестованных. Набралось человек двести. Помещение убежища было ярко освещено сильными керосиновыми лампами. Вдоль стен — с автоматами на изготовку — расположились мрачные нилашисты. Для начала Шиманди произнес небольшую речь, как он выразился — «общесобразовательного содержания». В ней бывший парикмахер объяснил, что сифилис вызывается половым общением между евреями и христианами и что болезнь занесли в Европу крестоносцы, путавшиеся в Палестине с еврейками, а у тех, как известно, кровь гнилая. Затем Шиманди перешел к обстановке на фронтах, дополняя передачи «Дейчландзендера» слухами и собственными домыслами. Для концовки он припас «десерт». «Мы находимся в осажденном городе, — сообщил он. — Слышали вы когда-нибудь об осаде Парижа? Нет? Банда идиотов, что же вы тогда вообще знаете! Когда в тысяча восемьсот сорок восьмом году Бисмарк окружил Париж, там начался такой голод, что парижане пожрали всех крыс. Сто золотых платили за одну-единственную крысу. Это считалось лакомством… А вообще они даже деревья поели, такой был голод. Какой-то тип сошел с ума и съел семерых сыновей, собственных своих ребятишек… Об этом Виктор Гюго даже стихи написал. Вот это я понимаю — голод!.. А вы что думаете, вонючая жидовская банда? Думаете, продовольствие вам будем скармливать? Нет, сударики, у нас вам жиреть не придется! Одно вам может помочь… у вас отсюда один выход — Дунай… Прыгнете в воду, немножко поплаваете и к утру уже будете у ваших чумазых дружков-большевиков…