Лайош Мештерхази - Свидетельство

Простой, пустяковый сон — а хорошего настроения хватило на целое утро. За завтраком он даже рассказал дяде Мартону про свой сои.

— После-то я так и не знал счастья, — проговорил Ласло невесело. — А ведь через год мне уже тридцать. Вот и прошла моя юность. Было мне только пятнадцать, когда арестовали отца. Не за политику. Хотя, если вдуматься поглубже — за нее. Изобрел он одну вещь, а немцам не понравилось это изобретение. Хотели попросту убрать его с дороги. Выдумали там всякие обвинения, В первой инстанции осудили на три года, во второй — оправдали, выпустили, сказали: простите — ошибочка произошла. Хотели таким путем отбить у него охоту к изобретательству… Вот тогда-то я познал, что значит «общество несправедливости». А я был полон желаний, планов, хороших, чистых мыслей. Огорчился, озлобился — трудно словами передать… В школе я был первым учеником, но папеньки и маменьки самых тупоголовых балбесов, которых я «репетировал», говорили со мной свысока и, приглашая к обеду, сажали в самом конце стола. «У него отец в тюрьме», — поясняли они. Я давал уроки: одному за обед, другому — за ужин; гонорара за третьего ученика мне хватало на плату за учебу, на трамвай, на учебники. Любой из моих учеников, самый тупой неуч, значил в обществе куда больше, чем я. Ведь они были детьми господ, следовательно, рано или поздно и сами должны были стать господами. И они стали ими: офицерами, чиновниками министерства, помещиками. Часто я думал о том, что лучше всего мне было бы умереть. Мне была противна жизнь, полная лжи и предательства. И сколько в ней несправедливости! Как, например, мы влезли в войну? Народ обманули, опоили ядом антисемитизма и, продав, как убойный скот, погнали на бойню. И люди, глупые, шли на свою погибель… Потом я целый год был без работы. Пока кто-то не подсказал мне: места учителя не жди, у тебя плохая аттестация, ты — «неблагонадежен». Да, я и сам знал, что для них я — неблагонадежен. Но одно дело знать, и совсем другое — когда на тебе клеймо поставлено. Ну что ж, стал я после этого неблагонадежным окончательно. Бунтарь-горлан, пусть и с петлей на шее… Потом уже повстречал я людей, которые боролись против того же зла, что и я. Тогда-то и научился бороться, как они, эти люди…

Так Ласло и Андришко открылись друг перед другом. И даже Андришко, старый закаленный подпольщик, был рад, что не надо больше таиться хотя бы перед товарищем, что можно сбросить маску — самое тяжелое бремя подполья. Имени своего настоящего Андришко, разумеется, не назвал, а Ласло не спрашивал, хотя и не утаил старик, что никакой он не трансильванец, а ноградский, из Шалготарьяна. Рассказал Андришко и о жизни своей в эмиграции, о том, как его схватили нилашисты, как несколько недель кряду пытали, добиваясь признания, прежде чем отвезти в тюрьму на проспект. Маргит. На его долю выпало быть очевидцем казни товарищей. Он ждал суда, хотя знал, каков будет приговор. Но тут вдруг прошел слух, что тюрьму эвакуируют в Шопронкёхиду…

Андришко говорил негромко и все улыбался, словно сам дивился таким далеким уже событиям…

…В последний день, — продолжал он свой рассказ, — вдруг понавезли к нам много «новеньких». Из Пешта, из других мест. В нашей камере общество образовалось самое «аристократическое»: был, например, обер-лейтенант Каснар, было еще двое армейских офицеров. Они вроде сперва дезертировали, потом создали группу Сопротивления, организовывали побеги из гетто. Когда тюрьму эвакуировали, они опять оказались вместе со мной. А я все это время помышлял о побеге. И до чего только не додумается человек в такие минуты. Самые невероятные мысли приходят в голову. Гнали нас в Кёхиду пешком: то ли вагонов арестантских не хватало, то ли еще почему — не знаю. Идем мы по проспекту Маргит, а я все думаю — как в поезд посадят, можно уже по мне и заупокойную служить. Было нас человек пятьдесят, но зато конвоиров — целый взвод. Вдруг вижу — обгоняет нас трамвай. Я иду крайним в колонне. Народу на улице — раз, два и обчелся. А навстречу другой трамвай. Я раз — и проскочил перед самым трамваем. Охранники уже не успели перебежать линию — пришлось им ждать, пока все три прицепа проследуют. Забегали, закричали, вчетвером искать бросились, да только искать-то стали на другой стороне улицы. А я на буфере встречного трамвая примостился — как пацаны-сорванцы делают. — Дядя Мартон весело рассмеялся. — Потом-то они заметили, но у меня уже метров пятьдесят в выигрыше было, спрыгнул я с трамвая да в какой-то большой-пребольшой дом! «Только бы проходным оказался!» — думаю. Так и есть! А неподалеку, я помнил, один товарищ старый живет. Ну, этот вот — электромонтер… Так-то все было. Потом уже меня сюда «на пенсию» перевели!

— На пенсию? — воскликнул Ласло. — А что же еще ты мог бы делать? Сейчас-то?

— Что верно, то верно.

Они взглянули друг на друга и рассмеялись. И оба подумали, что долгая и трудная борьба закончилась, теперь остается только ждать. Терпеливо ждать. А там — дыши свободно, во всю грудь!

— Неделя, две — от силы…

А про себя думали: один-два дня. Может быть, уже завтра утром…

Под вечер умолкал шум боя, обрывали свой громкий вой минометы. Ни свиста снарядов, ни жалобного нытья мин. Воцарялась тишина, лишь изредка нарушаемая одиноким винтовочным выстрелом или коротеньким автоматным стрекотом — с той или с этой стороны.

Вечером жильцы вылезали из подвалов-убежищ наверх подышать свежим воздухом. Кто-нибудь, схватив ведро, мчался за угол, на улицу Паулера, где в широченной воронке, образовавшейся посередине мостовой после взрыва бомбы, можно было набрать воды. Вода заполнила воронку до краев и тоненьким ручейком струилась по мостовой к водостоку. В ранние зимние сумерки окрестные жители собирались к воронке с ведрами. Они спешили управиться до пяти: после пяти выходить на улицу запрещено — комендантский час. Да что толку в запрете, когда очередь длинна, а два ведра тяжелы! И хоть замирало сердце — выстаивали очередь, а потом несли по домам свою драгоценную ношу. Рассказывали, что на рождество пристрелили вот так одного старичка на улице. Солдат окликнул его, да бедняга туг был на ухо, не остановился, и солдат выстрелил почти в упор.

Если жильцам требовалось сходить за чем-нибудь в свою квартиру — они тоже дожидались вечера. Но больше мрачно прохаживались по крохотному дворику, чтобы размять суставы, проветрить легкие. Были и любители обсуждать военную обстановку. Их оказалось трое: Соботка — начальник местного ПВО, который будто зарок себе дал и шляпу снимал только на ночь, а пальто даже не расстегнул ни разу с первого дня осады; затем советник городского управления Новак и молодой Шерер из министерства. Эта троица здорово разбиралась в политике. И хотя в доме не было ни одного батарейного приемника, а газет и вовсе уже не печатали, они каким-то чудом знали о положении на фронте и все точно высчитывали — по передвижению войск, по гулу орудий. Шерер, хорошо говоривший по-немецки, иногда отваживался прогуляться до штаба гестапо: там у часовых всегда можно было хоть что-нибудь выведать.