Лайош Мештерхази - Свидетельство

В канун Нового года такой случай представился. Нилашисты натащили в убежище тьму выпивки и съестного, превосходивших по своему количеству воображение самых ретивых устроителей празднества. Но когда вечером часам к десяти оказалось, что все выпито до последней капли, участники попойки задумались: что же предпринять? После получасового раздумья кто-то вспомнил Цехмайстера — крупного торговца деликатесами на улице Месарош. В помощь Понграцу выделили шестерых ребят, и экспедиция отправилась.

Осуществляя одновременно и независимо друг от друга один и тот же замысел — разжиться спиртным, — две группы встретились на заднем дворе цехмайстеровских складов. Схватка была короткой и решительной, но зато силы слишком неравны. Вначале Шани своей дубинкой уложил одного нилашиста, а силач Янчи Киш вслед за первым сбил с ног еще двоих нилашистов. Но, увы, у него не было в руках даже палки, а «фомку» он оставил у входной двери. В этот момент Шани с криком рухнул наземь: кто-то из нилашистов пнул кованым сапогом в его больную ногу. В темноте Киш споткнулся о него и тоже упал и не успел опомниться, как четверо нилашистов насели на них и связали ремнями по рукам и ногам.

На обратном пути арестованным пришлось еще и тележку тянуть с трофеями.

Начальник отряда Национальной гвардии из казарм Радецкого, некий Тоот, громила со стеклянным вставным глазом, тотчас же велел доставить задержанных к нему. Брат Тоот лет десять назад работал в цирке — живой мишенью у метателя ножей. Как-то раз циркачу пришло в голову сделать свой номер «острее», и он, вместо ножей, решил метать топоры. В результате Тоот потерял кусок лобной кости, а взамен получил большущий безобразный шрам — от лба до верхней челюсти. Страшнее всего он был, когда улыбался. Тоот знал это и встретил наших знакомых улыбкой.

— Воровать? — спросил он. — В час, когда наша родина охвачена пожаром и ее земля залита кровью? Когда вражеское кольцо сжимает ее сердце? А у вас на уме одно только воровство?! Да знаете ли вы, что подлежите расправе на месте?! В течение трех часов — суд и приведение приговора в исполнение. А может, вы бы и не против? Нет, дудки! — рассмеялся он зловеще. — Вы избили троих наших ребят. Один до сих пор еще без памяти. Врач говорит: сотрясение мозга. Не-ет, голубчики! Тихо, мирно мы вас вешать не станем. Прежде мы вами позабавимся! Дуэль!

Приятелям сунули в руки по плетке. Пьяные нилашисты, столпившись вокруг и давясь смехом, глазели, как дружки лупцуют друг друга. Судьей «состязания» назначили брата Понграца. Его тоже вооружили плетью. Если зрителям казалось, что какой-то из «дуэлянтов» бьет не в полную силу, судья должен был огреть разок-другой его самого.

Вот так и перевалили они из года сорок четвертого в новый, сорок пятый. У Шани и Яноша от этой «забавы» по шее я спине ручьями текла кровь и подгибались ноги.

— Не обижайся, кореш! — хрипели они почти в забытьи и секли, секли друг друга…

После «дуэли» арестованных отвели на чердак.

— Если вас прихлопнет здесь бомбой, — сказал им на прощание одноглазый Тоот, — радуйтесь, что так удачно перекочевали на тот свет. Стойкость! Да здравствует Салаши!

Ласло и предполагать не мог, какой страшной потерей была для немцев сдача Будапешта. Ведь сто пятьдесят тысяч солдат фашистской армии оказались зажатыми здесь в кольцо — большей частью закаленных фронтовиков… Не знал Ласло, что в Будапештском котле сосредоточено было десять испытанных в боях дивизий, что немцы рассчитывали, вывезя из города население, отобрать себе людей еще на десять таких дивизий…

Не знал Ласло и того, что значила для немцев потеря военного снаряжения, застрявшего в Будапеште в конце 1944 года. Не знал, какую силищу являла собой оставшаяся внутри кольца окружения вооруженная масса — по большей части готовых на все фашистских головорезов, грязных подонков, мутными потоками стекавшихся сюда из различных уголков Европы, предателей датского, норвежского, австрийского, венгерского и украинского народов, отчаянных убийц, чувствовавших, что им терять нечего, и готовых на все. Не подозревал Ласло и о том, какое значение придавал Гитлер Будапешту, этому форпосту «великогерманской границы», узлу шоссейных и железных дорог, городу семи мостов, с одним большим предмостьем на левом берегу великой реки, городу-крепости в общей системе фашистской обороны, возможному исходному пункту грядущего наступления. Ведь Гитлер все еще грезил сепаратным миром с Западом!

А Ласло видел только противотанковые рвы на перекрестках улиц и смеялся над ними. И не понимал значения того, что каждый угловой дом Буды, — в том числе и на его собственной улице — до отказа забит солдатами, что на каждой плоской крыше, ка каждой мало-мальски просторной площади примостилось орудие. Он просто смотрел и наивно думал: в Пеште немцы, может быть, еще и посопротивляются какое-то время, но здесь, в Буде!.. Смотрел и не видел, какая артиллерия занимала боевые позиции наверху, в Крепости, и в Цитадели, на горе Геллерта.

Он не был полководцем, а потому и не подумал о том, что после грандиозного двухнедельного броска вперед советским армиям тоже нужна передышка, а для этого армиям положено остановиться, сменить понесшие урон ударные части другими, подтянуть резервы, организовать линии снабжения, удлинившиеся сразу на добрую сотню километров.

Двадцать шестого декабря двойное кольцо вокруг Будапешта замкнулось наглухо. Два Украинских фронта протянули друг другу руки в Обуде и под Эстергомом, с обоих берегов Дуная. Немцы с отчаяния повели наступление из Задунайского края. Не жалея остатков горючего, они бросали на прорыв кольца по сто — сто пятьдесят танков ежедневно и в лихорадочной спешке перебрасывали с Западного фронта солдат и военное снаряжение. Советские армии от Нергешуйфалу до Полгарда перешли к обороне, стальной стеной встав на пути непрерывных фашистских атак, чтобы обеспечить взятие тем временем окруженного Будапешта и подтянуть подкрепления. Двухмесячная битва за Будапешт началась.

Ласло же и его «гости» рассчитывали на две недели. А про себя мечтали: два дня. И каждый вечер ложились спать с надеждой: утром придет освобождение.

Еще никогда Ласло не чувствовал такого глубокого спокойствия, такого облегчения. Еще никогда не дышалось ему так свободно, как в тот вечер, когда он узнал, что Будапешт окружен. Такого чувства не испытал он даже в тот час, когда впервые услышал отдаленную советскую канонаду. И это счастливое ощущение близкой свободы музыкой звучало в нем все два дня рождественских праздников — необыкновенно красивой и дорогой его сердцу музыкой. Ночью ему приснился удивительно хороший сон. Будто он дома, у родителей. В своей старой крохотной комнатке студенческой поры. Сидит у раскрытого окна, а за окном теплый благоухающий вечер, и над верхушками кустов во дворе красный, неправдоподобно огромный диск восходящей луны. В окно протянулась ветка акации — красивая, нежная, — и каждая ее жилка, каждый листочек удивительно отчетливо вырисовываются на круглом сверкающем лике полной луны. Наперечет каждая гроздь цветов, монетка каждого листка. На кухне тихий перезвон посуды и веселое тихое мурлыкание матери, готовящей ужин.