Александр Верховский - На трудном перевале

— Потом что? — с интересом спрашивала Головачева.

— Потом партия эсеров пыталась спасти Учредительное собрание. Меня вызвали как военного эксперта. Они стягивали со всей России солдат, сочувствующих партии эсеров, с тем чтобы защитить Учредительное собрание. Вы ведь знаете, что матрос Железняков с караулом в двадцать человек разогнал его. Так вот, в России не удалось собрать сто человек для того, чтобы противопоставить их Железнякову. Никто с оружием в руках (а ведь тогда в России каждый, кто хотел, мог получить винтовку) не захотел встать на защиту эсеровского Учредительного собрания. По этому поводу один из видных членов ЦК партии эсеров Андрей Юльевич Фейт рассказал мне, почему Временное правительство было так легко свергнуто во время Октябрьского переворота. Фейт был выделен ЦК партии эсеров для того, [400] чтобы поднять на борьбу с большевиками войсковые части, в которых было сильные эсеровские ячейки. Особенно надеялись на Преображенский, Семеновский, 7-й запасный кавалерийский полки, запасный бронедивизион и другие части.

— Действительно, почему, кроме роты юнкеров и женского батальона, никого не оказалось на защите Зимнего дворца?

— А вот почему. Несмотря на то что за членов партии эсеров в городскую думу голосовали сотни тысяч, на борьбу за Временное правительство не удалось мобилизовать и десяти человек. Фейт напрасно звонил по всем телефонам, посылал делегатов. Никто не пришёл защищать правительство, действовавшее явно против воли народа...

Потом некоторое время я жил нелегально, ничего не делал, но к весне 1918 года местные организации эсеров стали замечать, что на заводах Петрограда началось брожение. Рабочие голодали. Эсеровский ЦК привлек меня к организации восстания в Петрограде. Мы развернули широкую агитацию на заводах, но из этого тоже ничего не вышло. Мне запомнилось мое выступление на паровозоремонтном заводе. Рабочих на митинг пришло очень много. Они заполнили все пространство перед трибуной, залезли на краны, облепили стоявший в цеху паровоз... Сначала они охотно слушали меня, даже аплодировали, пока я говорил о том, что тяжело жить в голоде и холоде, что фабрики и заводы стоят. Рабочие очень внимательно также слушали мой рассказ о том, что надо формировать армию, которая могла бы на будущее обезопасить Россию от такого позора, каким был Брестский мир. Но когда я перешел к выводам о необходимости включения в Советское правительство эсеров, митинг недоуменно затих. Потом сразу все заговорили, раздались протесты. Из толпы выступил рабочий и, развернув «Правду», стал читать письмо Ленина к питерским рабочим.

«Положение страны, — говорилось в этом письме, — дошло до крайности.

Кто вдумывается в политическую жизнь, тот не может не видеть, что кадеты с правыми эсерами и с меньшевиками сговариваются меж собой о том: русско-немецкий или русско-японский Корнилов «приятнее», коронованный [401] или республиканский Корнилов лучше и вернее раздавит революцию.

Пора сговориться всем сознательным, всем передовым рабочим. Пора им встряхнуться и понять, что каждая минута промедления грозит гибелью страны и гибелью революции.

...Авангард революции — и в Питере и во всей стране — должен кликнуть клич, должен подняться массой, должен понять, что в его руках спасенье страны, что от него требуется героизм не меньший, чем в январе и октябре пятого, в феврале и октябре 17-го года, что надо организовать великий «крестовый поход» против спекулянтов хлебом, кулаков, мироедов, дезорганизаторов, взяточников, великий «крестовый поход» против нарушителей строжайшего государственного порядка в деле сбора, подвоза и распределения хлеба для людей и угля для машин».

И что же, рабочие перестали нас слушать, и мы должны были уйти ни с чем. Все попытки сколотить актив, который мог бы выступить против правительства Советов, тоже не привели ни к каким результатам. Рабочие шли за своим вождем, за Лениным, который указывал выход из трудностей не путем отступления, не сдачей позиций буржуазии, но движением вперед к созданию социалистического общества; пусть путем жесточайших страданий, через холод и голод, в борьбе с кулаком и мироедом, зажавшим в своих тайниках хлеб, но вперед к социализму! Рабочие, выслушав доводы эсеров, голосовали за большевиков. Из восстания ничего не вышло.

— Послушайте, — перебила Китти, — но ведь это и есть то самое всеобщее, равное голосование за и против Советского правительства, о котором вы мечтаете. Чем же вы еще недовольны?

— Вы забываете, что и я голосовал против Временного правительства, против Терещенко и Коновалова и сделал это до 25 октября, — возразил я. — Но я не голосовал за диктатуру пролетариата, за ужасные условия Бреста... Мне ясно только одно: подавляющая масса народа против нас! И теперь я не знаю, куда идти, в чем мой долг перед родиной... Я иду, как в тумане без компаса.

— А помните, мой друг, что вы мне говорили в корниловские дни: нужно уметь видеть лес из-за деревьев. [402]

— Помню.

— Так вот, пока у меня были сейф и ножницы для стрижки купонов, мир мне казался в одном свете. Теперь у меня все это отобрали. Я погоревала, но я ведь из крепкой породы. Мой дед — крепкий крестьянин; с котомкой за плечами он пришёл сорок лет тому назад в Ростов, а потом построил заводы. Я вернулась туда, где начала войну, — в госпиталь.

— Так вот почему вы в сестринском наряде!

— Да, я работаю в Дерябинских казармах. То, что для нас было обязательно в первые дни войны, — помощь раненым и больным, — то теперь сделалось еще более нужным, потому что средств для этого неизмеримо меньше. Работая в госпитале, я познакомилась с новыми людьми и скажу вам: теперь уже не я, а вы не видите из-за деревьев леса. Старого не вернуть и горевать о нем не стоит; в нем было мало хорошего, а большевики строят новое государство. Что они строят, я, по правде сказать, не понимаю, но то, что строят, они строят прочно, и вы сами видели, что народ с ними. Идите к ним!

— Я не могу этого сделать. Интуитивно я чувствую, что большевики делают великое дело, но путь, который они избрали, мне кажется неверным. Поэтому у нас голод, поэтому нужно насилие Чека. Я не понимаю всего этого! Я тотчас пошел бы к ним, если бы понимал, что они делают. В тревожные дни перед заключением Брестского мира, когда немцы по железной дороге и просто на автомобилях по шоссе устремились на безоружный Питер, большевики бросили все силы на защиту отечества. Помните, как тогда тревожно гудели гудки на заводах? Я пошел в Комиссариат и записался добровольцем. Меня зачислили в пехотный полк. И тут я увидел новую армию в процессе рождения. В моем взводе было 57 бойцов: 5–6 старых солдат, 20 рабочих с Парвиайнена, остальные — юноши 18–20 лет неопределенного происхождения. Настроение их было очень решительное, и была полная готовность защищать революцию от нападения немцев. Глядя на своих новых товарищей — буйных, шумливых, плохо слушавших своих командиров, я вспоминал санкюлотов Франции, бросившихся по призыву Конвента защищать свое новое отечество. Быть может, в их энтузиазме было много наивного. Они говорили [403] мне: «Выкинем немца! Раздавим помещика и буржуя! Сразу станет рай на земле!» Но именно так просто и бесхитростно чувствуют и говорят армии великих переворотов. Именно с такой верой одержаны были решающие победы человеческой истории... Поход не состоялся. Мир был заключен, и немцы на Питер не пошли. Но у меня осталось очень бодрое воспоминание об этих днях в казармах, когда я снова стал рядовым бойцом. Нам дали на прощанье по кило сухарей и распустили по домам, сказав, что опасность миновала. А жалко! Быть может, я нашел бы себя на войне.