Борис Леонов - Солдаты мира

Сколько прыжков осталось позади — сперва с «кузнечиков» Ан-2, потом с тяжелых кораблей, в два, в четыре потока… Не совсем понятный первый, самый трудный четвертый, веселые прыжки, когда ребята на бегу, грохоча подковами по железу аппарелей, кричали, беснуясь, или прыжки на лед, ночью, в грязь, на распаханное и схваченное морозами — самое страшное для ног — поле, прыжки в траву по пояс… Растаскивало их ветром, тащило физиономиями по стерне, на деревьях повисали не самые ловкие из них, отбивали до черноты пятки, в жуть опускались по ночам, когда не знаешь, что под тобой… А все равно прыгать хотелось…

— Эй, разведка, — кричат из кабины грузовика, — когда вы уже, однако, прыгнете?

Климов оборачивается. Знакомый водитель смотрит на него осоловевшими со сна узкими глазками.

— Спи, Сибирь, — говорит Климов, — у тебя-то служба идет. Ты-то чего переживаешь?

— Есть охота. Опять, однако, обед с ужином совместят.

— Не похудеешь, — вяло говорит Климов, — вишь, какой гладкий стал, глаза уже не открываются. Жена не узнает, когда домой вернешься.

— Хо-хо, — смеется водитель. — Это я пухну с голода.

— Прыгнем, — говорит Климов, — за нас, камрад, не волнуйся, в разведке все по расписанию.

— Я волнуюсь не за вас, я есть хочу, вот в чем, однако, дело.

— Не похудеешь… однако. — Климов поворачивает к своим.

— Предупреждаю: планировать четко к месту сбора, управлять парашютом. А вы, Назиров, как всегда, будете, конечно, рулить в город? Подозреваю, у вас там завелась знакомая.

— Почему у меня знакомая, товарищ гвардии лейтенант? — возмущается Ризо.

— Потому что вы все время туда улетаете.

— Зачем так говорите, товарищ гвардии лейтенант! Первый разряд по парашюту сами вручали!

— Ну, ладно, ладно, — улыбнулся Хайдукевич. — Предупреждаю серьезно: метеообстановка изменилась к худшему, ветер усиливается. Мы остались последними, принято решение прыгать — мы же не перворазники!

— Еще бы! — подал голос Поликарпов, но сзади кто-то легонько дал ему по шее. Он смутился: «Черт, ведь не хочу, а лезу вперед. Само собой получается».

— Еще раз: управлять парашютом! Перестроиться в следующем порядке…

Поликарпов слушает лейтенанта. «Покидание корабля… приземление… Пункт сбора… построиться в последовательности…» Быстрее бы в корабль! Его ставят между лейтенантом и Климовым. «Ловить собираются, что ли? Не придется! Когда прыгал в аэроклубе, колени не дрожали, не то, что у некоторых!»

— Поликарпов, вы что, уснули? Перестроиться… К кораблю!

Он глубоко вздохнул, слишком глубоко, так что в груди зашлось. Пока прокашливался, — даже слезы выступили, — строй терпеливо ждал. Потом Климов легонько обнял его за плечи и подтолкнул к самолету:

— Ну, пошли, Алеша, пошли.

Ноги отчего-то вдруг стали ватными, парашюты внезапно оказались пудовыми, давили на плечи, что-то тоскливое подкатило комком. Подавленный, с обострившимися скулами, он занял свое место в корабле и прикрыл глаза.

Самолет прошел взлетную полосу, взлетел, накренился, делая круг…

— Поликарпов, — похлопал его по колену Климов, — а, Поликарпов!

От Климова несло табаком, запаха которого Поликарпов терпеть не мог. Особенно, если близко человек наклоняется…

— Ты же не спишь. Давай поговорим.

Но как раз говорить ему и не хотелось.

— Снег нормальный, прыжок простой, — продолжал Климов, — ветер ерундовый. Удовольствие!

Поликарпов не открыл глаз. Теперь о прыжке он не думал: «Прыгайте себе в удовольствие, в неудовольствие, а меня не трогайте, оставьте меня в покое с вашими прыжками». И незаметно уснул в тепле под монотонный гул мотора.

— Товарищ лейтенант, — кричал Климов, перегнувшись через дремлющего Поликарпова, — что вы такое моей матери написали?

Дима сделал удивленные глаза, пожал плечами:

— Нормально.

— Что вы ей написали, а, товарищ лейтенант? — глаза Климова сузились.

Но Дима показал пальцем на уши: «Не слышу».

— Все слышите, — сказал Климов. — Я же вижу, что слышите.

Продолжая улыбаться, Дима отвернулся и стал внимательно разглядывать табло на стенке.

«Что он написал? — глядя на дремавшего напротив Семакова, гадал Климов, — Вообще говоря, лейтенант — парень спокойный, мозги у него на месте и, главное, не трепач, не высовывается. Но что он все-таки написал?»

Писем Дима писать не любит. Домой пишет так кратко, что мать все время обижается. И не зря, наверное. «Жив, здоров, работы много. Как живы вы, как здоровье? Как все вообще?» Больше из себя Дима выдавить не может.

«Что у тебя в личном плане? — спрашивает мать. — Твои друзья все переженились. И Валик, и Витя, и Толик Лысенко. Напиши хоть что-нибудь путное. Есть ли у тебя девушка, с которой у вас какие-либо планы? (Мать — плановик, потому самое употребляемое ею на бумаге слово — «план».) Что у тебя в сердце, напиши. Аня уже вышла замуж. А когда-то вы друг к другу были так неравнодушны! Вышла она, правда, по-моему, не очень удачно, но жизнь их рассудит. Я-то думала!»

«Ма, в личном плане у меня все в порядке. Мне пока делом нужно заниматься. Я должен построить тот фундамент, на котором моя жизнь будет стоять прочно и с которым я больше принесу пользы, если я уж занялся тем, чем занимаюсь. Фундамент — это не ковры, вазочки всякие, половики, квартиры, сараи, мотоциклы. Нет. Фундамент жизни — это то, что я должен обязательно знать и уметь, как всякий настоящий кадровый офицер. В своем роде войск. А я убеждаюсь, что пока знаю мало. Училище еще не все мне дало. Я остальное своими руками и мозгами должен приобрести. Когда я все это добуду сам, мой дом никогда не разрушится. Мой дом. И я полезен буду. Работа, в любом смысле (а это я увидел, когда мы общались при благоустройстве нашего городка с Сельхозтехникой), — это первое, что от человека требуется и что первым требуется самому человеку. Потом уже будет второе, третье, сто первое, — то, чего ты от меня хочешь… У меня работа серьезная. Нельзя сачковать и обманывать. Это как у акробата в цирке. Прыгать надо. Так что не сердись, а поверь мне: сначала нужно построить внутренний фундамент».

Это было очень длинное для него письмо, но он отвечал на особенно серьезные вопросы матери.

«Меня беспокоит самым серьезным образом то, что с тобой происходит. Ты же никогда не был бесчувственным мальчиком, я же помню твои прежние письма, и у вас с Аней так хорошо все складывалось. Ничего я не понимаю. Я считаю, личную жизнь надо устраивать именно сейчас, пока ты молод. А дальше будет все труднее и труднее. Ты будешь все больше втягиваться в свои служебные дела, и все меньше у тебя будет свободного времени для обустройства».

Эпистолярный жанр — не Димин жанр. Вот конспекты он писал — это да! На зависть всему курсу. Почерк у него аккуратный, когда он этого захочет…