Виктор Верстаков - Афганский дневник

Бронемашина плавно трогается с места, на секунду тормозит у лагерного шлагбаума, мчит через вязкое поле, вскарабкивается на бетонку, освобожденно устремляется по ней в сторону близко маячащих гор.

В Афганистане мало хороших дорог. Эта — исключение. Широкой молочно-белой лентой разбегается она между долинных холмов, врезается в горы, пронзая их тоннелями, зависая над ущельями, прижимаясь к вертикально крутым склонам. Деревьев, какой-либо другой растительности по обочинам нет, и все же пейзаж многоцветен: сумрачная темнота узких кривых ущелий, розоватая белизна залитых солнцем вершин, желтые, коричневые, красные изломы горных пород…

Расспрашиваю Абрамова о событиях, которые позвали в путь. Что и где случилось?

— Пока еще, может быть, и не случилось, — многообещающе отвечает Владимир. — Афганцы сообщили, что в районе складывается сложная обстановка. В чем ее сложность — не знаю: связь, как на грех, прервалась. Проедем по району, заглянем в штаб афганской дивизии, оттуда свяжемся со своими — и домой. Работа простая.

Да, в Афганистане Абрамову и его сослуживцам доводилось выполнять задания потруднее. Впрочем, что в этой беспокойной стране считается сложным и что простым?..

Дорога тем временем поднялась на высшую точку — заснеженный, продуваемый шквальными ветрами перевал. За перевалом проезжаем на редкость красивый участок: по обеим сторонам дороги, едва не смыкаясь кронами, растут покрытые мохнатым инеем горные сосны. Здесь тоже морозно, но ветра нет. Между сосен клубится странный молочный туман. Не сразу понимаю, что проезжаем облако.

Скоро внизу показалась большая, густо затянутая тучами долина. Теперь понятно, почему командир послал БРДМ, а не вертолет: такую облачность сверху не прошибешь.

Въезжаем на городскую окраину. Слева — длинная степа из слоистого камня, за нею высокие деревья, между которыми проглядывают крыши и окна симпатичных, европейского типа домиков.

— Дачи торговцев, — коротко поясняет Павленко. — Ничего себе живут, а?

Через несколько минут попадаем в лабиринт улочек старого города. Привычная в Афганистане и все-таки каждый раз угнетающая картина бедности. Стоит на грязных холодных камнях босоногий мальчишка в неописуемом тряпье, греет озябшие руки под мышками. Согнувшись, перебегает дорогу черная бесформенная фигура, лицо замотано — значит, женщина. Беседуют у дукана четверо мужчин. Одеты в короткие, до щиколоток, матерчатые штаны, в длинные незаправленные рубахи — их называют здесь «камис», головы обмотаны некогда белыми полотнищами. Обуты в галоши на босу ногу. Народу на улочках непривычно много. Видно, что люди возбуждены, чем-то серьезно обеспокоены.

Выбираемся закоулками на главную дорогу, едем к штабу афганской дивизии. Часовые разожгли у шлагбаума костер, греются, кутаются в широкие серо-коричневые шинели. Выходит из будки дежурный офицер, козыряет, приказывает пропустить. Едем по асфальтированной аллее, оставляя справа то ли стадион, то ли плац с трибунами. Сейчас на нем горбятся два транспортных вертолета — куда улетишь в такую погоду! Перед зданием штаба — неожиданная встреча: на постаменте застыла родная тридцатьчетверка — танк Т-34.

В штабных коридорах сумрачно, сыро. Тускло горят немногочисленные лампочки без плафонов. Комнатка перед кабинетом комдива полна народу. Большинство одеты в серые курточки и такие же брюки. Расселись вокруг печки, пьют чай.

Поздоровавшись, заходим к комдиву. Ему лет пятьдесят, сухопарый, высокий, волосы аккуратно зачесаны на пробор. Неплохо говорит по-русски.

Павленко просит ввести в обстановку.

— Сразу очень трудно, — шутит комдив. — Приглашаю пока пообедать.

Снова идем полутемными коридорами. Попадаем в большой зал со сценой. Похоже на клуб. Высокие окна занавешены, справа от входа — батальная картина: ползут неуклюжие танки, их пушки извергают желтый огонь в спину убегающим врагам, за танками идут в атаку афганские солдаты, среди них крупным планом — девушка-воин. От низкой, тоже разрисованной батальными сюжетами сцены тянется через зал длинный составной стол. На нем узкогорлые бутылки с водой, вилки, столовые ложки, несколько краснокожих апельсинов.

Комдив приглашает к столу. Солдат приносит блюдо рассыпчатого риса и жестяную тарелку с кусочками мяса.

За едой разговаривать не принято, обедаем молча, потом возвращаемся в кабинет комдива, где уже приготовлен чай, расшурована обложенная цветными камнями печка.

— Я рад нашей встрече, — улыбаясь, говорит комдив. — Как чувствует себя мой друг…? — называет фамилию нашего командира.

— Спасибо, он чувствует себя хорошо, — со столь же учтивой улыбкой и тоже неторопливо отвечает Павленко. — Просил передать вам дружеский привет и узнать, как идут ваши дела.

На подоконнике зазвенел полевой, спрятанный почему-то за ширму телефон, комдив извинился, взял трубку. Разговаривая, достал из пачки сигарету, прикурил от изящной серебряной зажигалки.

Сообщение, видимо, было хорошим, и, положив трубку, комдив заговорил по существу дела.

— Мы, афганцы, не любим спешить. Если приходит гость, мы приглашаем кушать. Но сообщу одну тайну: я ждал вот этого звонка. Теперь буду вам говорить хорошие новости.

Достав из выдвижного ящика стола карту, комдив рассказал об утреннем осложнении обстановки, о принятых мерах, которые, как только что подтвердил звонок, оказались действенными. Связь тоже восстановлена, чем Павленко незамедлительно воспользовался.

В штабе афганской дивизии познакомились с подполковником Владимиром Тимофеевичем Добышем. Он провел тут не один день, уверяет, что кое-чему, особенно действиям в горах, у афганцев можно и поучиться.

Самая большая проблема для афганской армии, говорит Добыш, это проблема малой грамотности, в подтверждение называет несколько цифр за первый после апрельской революции год. Из тогдашних призывников дивизия получила 3326 совершенно неграмотных. Среди солдат, уволенных в запас в течение того же года, 2996 человек уже умели читать и писать. На дивизию было 170 букварей — маловато, конечно, но где взять больше? Занятия по ликвидации неграмотности проводились два раза в неделю по два часа каждое — это, учитывая служебную и боевую нагрузку, немало.

Спрашиваю Добыша о самом впечатляющем за первые недели пребывания в Афганистане, и он вдруг расстраивается:

— Дети. Конечно же, дети. Жалко их — ну просто слов нет. Голенькие, босые, по снегу бегут — попрошайничают. Недавно с полевого хлебозавода хлеб на грузовике везли, а в горах тяжело ехать — мотор перегрелся, остановились у какого-то селения. Я старшим в машине ехал, а водителем был таджик, у них язык с афганским похожий. Детишки из домиков выбежали, обступили нас. Гляжу: мой таджик одного паренька на руки поднял, спросил что-то, а потом заплакал и в кузов полез. Достал оттуда несколько буханок, ребятишкам роздал — они их по кускам разорвали. Еще одну буханку, целую, мой таджик дал парнишке, с которым разговаривал. Малец буханку к животу прижал, сложился, как перочинный ножик, так что голова где-то между колен оказалась, и бежит, спотыкается: ведь дороги-то впереди не видит. Даже не подумал малец, что мог еще чего-нибудь получить. Я водителя не ругал, поинтересовался только, чем его этот мальчишка пронял. «Спрашиваю — почему грустный? Потому что живот болит. А живот почему болит? Потому что давно не кушал…»