Влад Ривлин - Палестинские рассказы (сборник)

Иногда он просто слонялся по улицам одного и того же квартала, где жил. При этом он мог быть ласковым и предупредительным со встреченными им людьми или же наоборот, агрессивным и грубым. После приступа агрессии он всегда плакал как ребёнок и потом жаловался на сильные головные боли. Полицию вызывали лишь в исключительных случаях, если он уж совсем не на шутку расходился. Обычно же его жалели и многое прощали не столько из-за болезни, сколько потому, что он был героем войны за независимость. Единственными, кто относился к нему совершенно безжалостно, были те самые дети, которых он любил угощать конфетами.

– Йоси-тембель! (придурок) – орали они, завидев старика. И хотя родители требовали и от своих детей держаться подальше от старика, а от властей – изолировать «сумасшедшего», дети всё равно доставляли старику немало неприятностей. Они дразнили его, кидали в него мелкие камни и куски грязи, а однажды, когда он пьяный спал на лужайке в сквере, помочились на него. Впрочем, такое с ним происходило не часто, потому что большую часть своего времени он проводил в психиатрической больнице. Находясь дома, во время обострений он иногда выбегал на лестничную площадку с кухонным ножом в руках и кого-то преследовал. Или вдруг звонил в муниципалитет и требовал, чтобы службы города избавили его наконец от крыс, которые превратили его жизнь в ад. Воображаемые крысы были его постоянным кошмаром. Во время обострения болезни ему казалось, что крысы повсюду, и поэтому он всегда держал все окна и двери запертыми, даже в жестокую летнюю жару, и везде кормил кошек. Кошки были у него повсюду – и в доме, и возле дома, и он специально для них покупал корм в магазине. Иногда он просто выбегал на лестницу или во двор и истошно кричал, умоляя помочь.

– Они изуродовали мне лицо! – в ужасе кричал Йосиф, показывая сбежавшимся соседям свои якобы окровавленные руки. – Помогите, пожалуйста! – обращался он к зевакам, умоляя о помощи. Заканчивалось всё тем, что его увозили в психушку, где он проводил иногда по полгода, а иногда и больше. Такова была внешняя сторона жизни Иосифа Шварцмана, моего двоюродного деда.

Моя тётка Мирьям тяжело пережила смерть дяди Йосифа. Несколько дней после гибели дяди она не появлялась на работе и вообще не выходила из дому. А когда появилась наконец, то её глаза были красными от слёз. Из всей нашей семьи она была единственной, кто так искренне и тяжело переживал уход старика. Кроме тёти, смерть старика переживали сотрудники психиатрической больницы, в которой он провёл долгие годы. На похоронах дяди все они были с опухшими от слёз глазами. Один из врачей сказал в прощальной речи, что за годы пребывания в клинике Йосиф стал для них как будто членом семьи. Странно, но именно на похоронах я узнал о нём много такого, о чём никогда и не подозревал. Оказалось, что мой двоюродный дед был талантливым художником и каждый сотрудник психиатрической больницы, будь то врач, или санитарка, получил от него в качестве подарка свой портрет. Он рисовал всех – и персонал, и больных. Увидев его рисунки, я поразился, насколько точно переданы выражения глаз и черты лица разных людей, и пожалел о том, что в своё время он не стал художником. Среди его картин было несколько портретов моей тёти. Она на его рисунках всегда оставалась такой же, как и в свои двадцать лет. Казалось, что написан её портрет не обычным карандашом, а светом и ветром. Отлично удавались дяде Йосифу и пейзажи. Все свои рисунки он делал только карандашом, но они казались красочными и я легко узнавал на них центральную улицу города и знаменитое кафе, завсегдатаем которого он был многие годы, больничный дворик и сквер, где он любил гулять каждый день допоздна, если находился в клинике. Творчество было его спасением и единственной отдушиной. Алкоголь не давал ему такого удовлетворения как творчество. Если он был в состоянии, то рисовал свои картины или что-то сочинял – он ещё писал стихи, с самого утра и почти до вечера. Днём он спал, а ночью без устали бродил по аллеям больничного парка… Единственный рисунок, который он так и не смог закончить, это был его автопортрет. Пытаясь изобразить самого себя, художник извёл кучу листов. Они так и остались лежать в папке – его незаконченные рисунки. Вместо автопортрета он оставил рисунок, на котором изобразил пару старых, стоптанных армейских ботинок. Мне казалось странным, что он подписал этот рисунок «Автопортрет», но потом тётя объяснила мне причину такого странного названия.

– Он всю жизнь страдал от того, что лишился лица, – вдруг сказала она, когда мы возвращались с ней из клиники, где дядя провёл долгие годы. Все формальности были соблюдены, и, забрав картины дяди, мы как будто подвели черту под целой эпохой, связанной с жизнью Йосифа.

– Лишился лица? – удивился я.

– Да, – спокойно подтвердила Мирьям. – Отсутствие лица заставляло его страшно страдать.

– О чём ты? – удивился я, – что было у него с лицом?

– Это долгая история, – устало ответила тетя. – Может быть, когда-нибудь я и расскажу тебе об этом, – неопределённо пообещала она.

Я не стал дожидаться, пока она расскажет мне, и спросил сам:

– Это как-то связано с той историей?

– Да, – ответила она. – Именно с этой «истории», как ты её назвал, и началась его болезнь.

Я остановил машину возле одного из своих самых любимых мест, где мы когда-то часто собирались с друзьями. Мы сели за один из столиков, и я заказал кофе. Закурив, Мирьям начала свой рассказ.

– О том, что написал С. в своём очерке, я знала уже давно – обо всём этом мне рассказал сам Йосиф. Рассказал во всех подробностях – и как воевали, и как убивали. В ту войну он командовал одним из подразделений, которое штурмовало город. И именно его рота первой прорвала оборону города. Он стал героем той войны и перед ним открывались большие перспективы.

Поначалу всё складывалось для него удачно, но вдруг он начал испытывать приступы стыда. Сначала это были лишь мысли, которые появлялись в его сознании совершенно неожиданно и как будто случайно. Он гнал их от себя и быстро находил оправдание своим действиям. Но потом эти мысли стали посещать его всё чаще, а с ними появились раскаяние и стыд за содеянное. Ему предлагали различные должности, но он от всего отказался и старался быть как можно более незаметным. Приступы стыда и страха посещали его всё чаще, он стал болеть, потом всё реже выходил из дому, а потом и вовсе замкнулся.

– Он боялся, что всё раскроется?

– Да, этого он боялся всю жизнь. Стыд и страх раскололи его личность на несколько частей, как молния дерево. Но главная его проблема заключалась в потере лица.

– В каком смысле? – спросил я.

– В том смысле, что он боялся самого себя, боялся признаться себе в том, кто он на самом деле. Вместо этого он пытался придумать себе маску. Их у него было много.