Влад Ривлин - Палестинские рассказы (сборник)

Странно, что они нас не любят.

Куда ни зайдёшь, все разговоры о войне.

– Так им, козлам! – злорадствует приятель. – Сколько можно терпеть?! Восемь лет по нам стреляли, мы им молчали.

Когда объявляют тревогу, его маленькая дочь падает на пол, закрывает голову руками и шепчет молитвы. А тревоги сейчас объявляют по несколько раз в день.

– От этой Газы нужно оставить одну большую воронку! – возмущается сосед.

– У них ведь тоже есть дети, – возражаю я. – Их тоже в воронку?

В ответ он повторяет то же самое:

– От этой Газы нужно оставить одну большую воронку!

Говорить о чём-то с такими людьми бесполезно. Интересно, что реакция у людей по эту и по ту сторону фронта одинаковая: как у двух ожесточившихся в драке людей, радующихся точному удару, нанесённому противнику.

Нам нет дела до них – своих забот хватает: за дом платить надо, детей поднимать. А эти там – все террористы.

А для «тех террористов» – мы все, от мала до велика – враги, что солдат, что младенец. Наверное, так.

Но как бы ни было, жизнь продолжается. Я не собираюсь подчинять свою жизнь ракетным атакам!

Никуда не пойду! Кому быть повешенным, тот не утонет. Следующие «бумы» я слышу из своего окна. Успеваю закончить статью и с чистой совестью собираюсь лечь спать. Просыпаюсь в половине второго ночи от сирены. Только заснул… Теперь уже не засну до пяти. Это уж точно. А завтра к девяти нужно быть в редакции.

– Зае…! – не могу я сдержать раздражения. Стреляют и стреляют, а мне завтра на работу! А ведь я им ещё и сочувствовал. Покрутившись в квартире, снова ложусь и – чудо! – засыпаю, но ненадолго… Часа через полтора новая ракетная атака. На этот раз ударило так, что у меня в квартире едва не вылетели окна. – Ах вы сволочи! Ещё раз и я запишусь в добровольцы, хоть меня давно уже ни на какие сборы не зовут. Я вам покажу, по ночам стрелять!

Во многих домах горит свет, люди не выключают телевизор. Ну, вот и ты пожаловала… Как же я тебя ненавижу! Левая сторона головы начинает болеть какой-то нудной, плаксивой болью. От этой боли не помогают никакие таблетки. К вечеру меня скрутит так, что останется лишь обнять унитаз от спазма боли, который выворачивает меня наизнанку. От боли я совершенно зверею.

– Будьте вы прокляты! – посылаю я проклятия в сторону Газы. – Нужно сделать из вашей Газы одну большую воронку и тогда я смогу спокойно спать ночью и у меня не будет до одури болеть голова.

Боль усиливается. Оставьте меня наконец в покое, я здесь ни при чём!

Ракетных обстрелов за ночь было целых три. Уже под утро одна из ракет упала, не разорвавшись, прямо на городском пляже. Полицейские оцепили место падения ракеты и стали, как водится в таких случаях, ждать прибытия сапёров.

Дело было в самый разгар лета, но на пляжах не было ни единой души. Шёл не то десятый, не то тринадцатый день войны. В городе война проявляла себя однообразно: сигналом сирены, после которого все, кто успевали добежать, спускались в бомбоубежище, а те, кто не успевали, ждали падения ракет, стоя между лестничными пролётами. Те же, кого ракетный обстрел заставал в дороге, оставляли свои машины и спешили укрыться где только можно или просто падали прямо на землю, закрыв голову руками, если спрятаться было негде. Были, конечно, и такие, что во время ракетных обстрелов никуда не выходили, но их было немного. Поэтому полицейские сильно удивились, увидев как ни в чём не бывало идущего вдоль берега моря по пояс раздетого пожилого, но ещё довольно крепкого, поджарого мужчину.

Местные старики из «русских» знали все его странности, благодаря необычному образу жизни, который тот вёл. Звали его Артур, а может быть, и Альберт. В хостеле для престарелых, где жил Артур, он ни с кем не общался и ни в каких общественных мероприятиях не участвовал. Артур был, пожалуй, единственным из стариков, кто был совершенно безразличен к политике и выборам, не интересовался лекарствами и никогда не сидел с другими обитателями хостеля, обсуждая положение дел в мире, проблемы детей и собственные болезни.

Поскольку он ни с кем не общался, никто из соседей ничего о нём не знал – есть ли у него дети и кто он вообще такой. Его нежелание участвовать в стариковских посиделках обитатели хостеля поначалу восприняли как пренебрежение и были сильно уязвлены. Но, заметив его странности, они разом навесили на него ярлык тихопомешанного и после этого стали относиться к нему уже даже снисходительно. Но Артур ни на кого не обращал внимания и жил так, как либо хотелось, либо как моглось. Жить он привык сегодняшним днём, да так и прожил всю жизнь. Когда родственники или знакомые пеняли ему за то, что он наплевательски относится к собственной жизни, Артур с ухмылкой отмахивался от них, говоря при этом, что к жизни вообще надо относиться снисходительно.

Большую часть времени он проводил у моря в любую погоду и в любое время года: часами ловил рыбу, стоя по пояс в воде и забрасывая сеть, купался, валялся на песке или просто сидел, глядя на волны. Здесь же он ел, обедая или ужиная пойманными рыбёшками, хлебом, хумусом и овощами, к которым иногда добавлял ещё и колбасу, запивая свою трапезу водкой, если это было зимой, и пивом, если было лето. Люди, приходившие на пляж, лишь искоса взглянув на него, сразу же решали, что он либо бездомный, либо сумасшедший, а может быть, и то, и другое.

Иногда он приезжал к морю на велосипеде, к которому была приделана большая корзина для вещей, еды, улова и вообще для всего. Его выцветшие глаза смотрели на мир весело, и сам он, вечно полуголый, одетый лишь в длинные застиранные шорты, босой, с бронзовой от загара кожей и выгоревшей длинной бородой, напоминал какого-нибудь состарившегося хиппи, откуда-нибудь с Гоа. Лишь, если начинались сильные дожди или становилось по настоящему холодно, он одевал майку, свитер и жёлтую резиновую накидку от дождя и так либо гулял вдоль берега, либо сидел под деревянным навесом и любовался морем или дремал.

– Назад! Куда?! Ты что, не знаешь о ракетных обстрелах?! – крикнул преградивший ему путь полицейский.

Старик пристально посмотрел на полицейского, силясь понять, что он говорит.

– Ты понимаешь иврит? – спросил полицейский и, видя, что старик ничего не понимает, подозвал своего коллегу.

– Здесь нельзя находиться, – по-русски, но с ивритским акцентом и подбирая слова, как будто он переводил с одного языка на другой, сказал ему молодой высокий полицейский, похожий своими габаритами на медведя.

– Почему? – с неподдельным удивлением спросил старик.

– Потому что война! – с раздражением сказал похожий на медведя полицейский. Трое его товарищей стояли чуть поодаль и рассматривали этого чудика, который ни свет ни заря попёрся на пляж в то время, когда весь город сидит в бомбоубежищах.