Василий Еловских - Вьюжной ночью

— Да, не мы… — фальшиво-солидно проговорил толстяк.

— И бутылки разбили тоже не мы.

— Тоже немые, — добавил толстяк, ухмыльнувшись. Ему было весело от своих неуклюжих шуток.

— Вы, вы, че уж! — махнул рукой Василий Андреевич.

— Ты неприлично ведешь себя, дед, как я погляжу. Пристаешь и оскорбляешь подозрением. Ведь те бутылки из-под водки. Так? Значит, водку кто-то вылакал. А мы с корешом, как видишь, трезвехоньки.

— Не блезирничай уж. Всыпать бы вам обоим, трезвехоньким.

— А чем докажешь, что мы? — Кудрявого да и его дружка, по всему видать, забавлял этот разговор. — Ну?! Вот то-то!

— А следы-то. У тебя ж на правом ботинке железная набойка. А на левом нетука.

— Ну, гадство! Так ты что, выходит, подглядывал за мной?

— Да как это набойку-то подглядишь, ты че? Вот и видно, что оба на взводе.

— Значит, я оставил следы?

— Оставил, слушай.

— И ты их увидел?

— Увидел, слушай, — уже более твердым голосом сказал старик и подумал: «Рази они поймут вежливое обращение. Вежливость, по-ихнему, — это слабость. Налили шары-то».

Кудрявый парень опять повернулся к толстяку:

— Таежный активист, так сказать. Герой из фильма. Давай-ка чеши отсюда, дед, пока я не рассердился.

— Взять бы вас под микитки да увести куда следует. Я все одно узнаю, кто вы такие, и сообщу начальству вашему.

— Ничего ты не узнаешь, дурная твоя голова, — усмехнулся толстяк. — Мы же из города.

— Ты мне надоел, старый хрен, — грубо сказал кудрявый. — Видишь вон ту ель? Дуй туда, не оглядываясь. Срок — две минуты. — Он посмотрел на часы. — Не добежишь за две минуты — пеняй на себя.

Старик стоял (еще не хватало, чтоб какие-то мальчишки командовали им), недовольно и вопросительно смотрел на них. Толстяк криво ухмыльнулся. Глаза у кудрявого стали нехорошо поблескивать, он небрежно поднял ружье и вдруг выстрелил поверх головы старика. Василий Андреевич видел, что тот стреляет не в него, но все равно вздрогнул.

— Что ты делаешь?! Ты что, с ума сошел?!

— Заткнись! Ты думаешь, мы шутить с тобой будем. Смотри-ка, какой он уверенный. Не слишком ли уверенный? — Кудрявый опять хохотнул. — Вот пристрелим сейчас и сбросим в болото. И никто ничего не узнает. Был — и не было. Понял?

— Понял.

— Ну и мотай отсюда. И радуйся, что жив и здоров. Костер, видите ли, забыли затушить. Головешки тлеют. Милиционер какой выискался. Да я из тебя самого головешку сделаю.

Парень, конечно, шутил. Пока шутил. Но старику тут же стало казаться, что кудрявый и не шутит вовсе. В его глазах Василий Андреевич улавливал едкий вопрос: «Ну что, старый хрен, небось штаны стали мокрыми от страха?» Нахмурившись, старик ответил ему взглядом: «Я прожил долгую жизнь и всякого навидался. Не тебе меня пугать, сопляк ты еще». Парень остро кольнул его взглядом: «Утихни, паразит, зараза несчастная! Закрой свое едало, а то врежу». В их взглядах росла и росла еще не высказанная полностью, но ясно видимая злоба, и старик начинал смутно чувствовать, что встреча эта закончится для него недобрым. Но он не был трусом, отличался упрямством, и чувство опасности лишь возбудило его, и он сказал:

— Не надо меня пугать.

У старика даже появилась мысль: а что если выхватить у парня ружье? Он как бы играючи, как-то не по-охотничьи держит его, будто это не ружье, а палка. Но эта мысль тут же исчезла: два таких лба, да разве он справится с ними. И зачем ему ружье? Ну, приведет он их к себе в поселок, а дальше что, скажет: костер развели, бутылки разбили, сороку убили, березку надломили… Ведь надо еще доказать все это, что они фотокарточки возле костра и той березки оставили. С парней этих как с гуся вода, сам же в дураках и останешься.

Кудрявый встал. Встал и толстяк. Кудрявый лениво, вяло, как бы после сна, сделал шага три-четыре и, приблизившись к старику, выкрикнул что-то короткое, злобное и быстро, с силой ткнул ему кулаком в живот. Старик застонал и согнулся.

— Что — радикулит мучает? — со злобной веселостью спросил кудрявый, закуривая. Он злорадствовал, и это, видать, оживляло, даже взбадривало его. Все в нем казалось старику каким-то необычным и злым: нос длинный и острый, как маленький кол, челюсть тяжелая, волосы плотно прижаты к ушам, будто приклеены. Конечно, у другого человека все это — нос, челюсть и волосы, — наверное, показалось бы обычным: во внешности людей мы часто видим то, что хотим, желали бы видеть. Затягивался он тоже зло и жадно, папиросина во рту резко дергалась из стороны в сторону. Когда старик выпрямился, парень вынул папиросину изо рта и вдруг харкнул ему в лицо. Харчок ударил в щеку.

— Мотай, говорю!

Василий Андреевич почувствовал, как все его тело начинает тяжело, противно напрягаться от обиды и злости. Он вынул из кармана замасленный, обтрепанный кисет, сшитый еще покойной женой, и подбросил его вверх. Кудрявый поднял голову, не понимая, что делает старик, и в этот момент Василий Андреевич ударил не по-стариковски крепким кулаком в открытую бычью шею парня. Конечно, лучше бы этого не делать, уйти бы лучше, в крайнем случае еще раз отругать их. Но уж больно он разозлился, а когда злился, то приходил в такое сильное возбуждение, что уже забывал об осторожности, никто и ничто тогда не могли сдержать его. Тогда он, как говорят, терял голову. Эту особенность его характера знали в поселке и не лезли к нему (горячих, азартных людей побаиваются даже больше, чем сильных), а бабы в критические минуты даже прибегали к нему за помощью, прося спасти их или от пьяниц мужей, или от хулиганов.

Потом оба парня долго били старика, уже лежачего, и он хрипло выкрикивал:

— Прекратите! Слышите?! Прекратите!! Негодяи!! Бандюги!!!

Он сжался, согнулся, выставив голову, надеясь, что уж в голову-то они пинать не будут. И, действительно, в голову они не пинали. И, вообще, пинали так… не сильно, как бы нехотя.

— Хватит, пошли, — сказал толстяк.

Кудрявый недовольно глянул на толстяка, посопел и сплюнул:

— Ладно, черт с ним!

После их ухода старик долго лежал на траве, смотрел на пухлое, по-осеннему скучно-серое небо, на сосны-мачты, чувствуя слабую тупую боль в спине, острую боль в животе и тяжело думая: откуда у этих людей такая жестокость, такая темная нелюбовь к природе и человеку? Говорил себе: «Я все сказал им». Какой-то внутренний голос с ехидством возразил ему: «Проку-то от этого. У каждого должен быть свой судья в душе. А уж если его нету… Валяешься вот… Жалкий». — «Я боролся… Они — дураки, и по этой причине могут кому-то показаться даже упорными и храбрыми. Налакались…» — «Пьяный лучше виден. Тем, кто пакостит, ненавистны люди, которые не пакостят».

Веселые оба, только веселость какая-то злая… Она ведь всякая, веселость, бывает. Потом ему пришла в голову еще одна мысль: «Если нетука дубины над головой, дак и пакостят…»