Василий Еловских - Вьюжной ночью

Они шли и шли, уже по снежной целине. А снег и ветер буйствовали, и земля походила на ад. Пимен скрежетал зубами и беспрерывно ругался. Валя двигалась как слепая.

Нет, он не увидел, он скорее почувствовал, что слева от него какое-то строение. Шагов через десять Пимен уперся в избушку. Нашарил дверь, с трудом приоткрыл ее, влез в узкую щель и втащил за собой женщину.

Это была маленькая бревенчатая избушка, полуразвалившаяся от старости, без окон, без печки, видимо построенная когда-то крестьянами на покосе. Пимен обшарил пол и стены, хотел спички найти. Но спичек не было. На полу — сено, сухие ветки, чурбан, какие-то палки, у двери снег. Потолок провис — не встанешь.

Прикрыл плотнее дверь. Прислушался. Валя тяжело дышит, охает.

— Ну, как ты? — спросил он.

Она будто не слышала.

— Валь!..

— Нне могу!..

— Че у тебя?

— Сердце заходится.

— Это ниче… пройдет. Укутайся и лежи.

Он придвинулся к женщине, погладил ее трясущейся рукой.

— Полушубок-то на крючки не застегнула, едрена матрена! Эх ты!

Стянул с себя шарф и намотал ей на шею.

Пимен не чувствовал пальцев ног и кожу на щеках и коленях. Долго тер колени и щеки варежкой. И вот они заныли. Стянул пимы, ударил ногой о ногу. Боли нет. Ударил изо всей силы и почувствовал резкую боль в пальцах. Обрадовался: пальцы не совсем обморожены.

Избушку заносило снегом. Уже где-то вверху слышался вой пурги.

Сжавшись в комок и уткнув голову в грудь мужчины, Валя тяжело, с присвистом дышала — спала.

У Пимена ломило спину, зудилась поясница, и вообще сидеть было как-то очень неловко. Но, боясь потревожить женщину, он лишь слегка пошевеливался. Колючим подбородком прижался к ее холодному лбу и волосам, выбивавшимся из-под шали. Тяжело вздохнув, она заерзала, как курица на насесте, откинула голову и снова уснула. Сейчас лицо ее было напротив его лица, он чувствовал это по теплому дыханию женщины. Пимен с замиранием сердца, какое бывало у него только в минуты смертельной опасности, медленно наклонялся к ней и, стараясь показать, что он спит, что все это со сна будто, слегка посапывал. Его губы коснулись краешка ее неожиданно горячих, влажных губ. Он тут же резко отшатнулся и еще крепче обнял женщину, будто краденый поцелуй давал ему какое-то право на это.

Ночью пурга утихла. Проснувшись, Валя сказала:

— О-о-о, как холодно! — У нее постукивали зубы. Еще сильнее прижалась к Пимену. — Не спишь?

— Мне нельзя.

— Все время не спал? — удивилась она.

— Не спал.

— Так-таки… ни капельки?

— Нельзя мне.

— Какой ты хороший, дядя Пимен. — Она положила голову ему на плечо. — Ой, вся дрожу. Ой, как холодно! Да что же это, господи!

— Давай поборемся, теплей будет.

Они долго боролись, катались по полу, ударяясь головой о потолок и стены.

Задыхаясь, она проговорила:

— Когда пойдем?

— Лежи покудов. Пучай посветлеет маленько. Зубы-то болят?

— Нет, перестали почему-то.

— Ну и ладненько.

— Погоди! — она замерла на мгновение. — Че это, а?

— Волки воют, — стараясь быть равнодушным, проговорил Пимен.

— Волки?! — встрепенулась она.

— Да че ты, дурочка, боишься-то?

— А как мы пойдем?

— Ничего, пой-дем.

Помолчала и вздохнула:

— Щеки болят. Ознобила.

— Говорил ить, варежкой три.

— Потемнеют теперь… Когда ознобишь, всегда темнеют. Ну зачем тока я поехала?

— Пудрой побелишь, — усмехнулся он.

— Это что же за напасть такая!

— Не только вчерась, весь февраль метет.

— Пальцы че-то онемели. Не сгибаются.

— Отой-дут.

— Какая я слабая. Даже стыдно. А знаешь, дядя Пимен, ведь ты спас меня. Пропала б я. Ей-богу, пропала б. Я тебе так… так тебе благодарна, что даже не знаю как.

Она опять вздохнула печально и помолчала, о чем-то думая.

— Я теперь все время помогать тебе буду, зови меня, когда надо белье постирать, иль полы помыть, иль постряпать чего. Как мужику без женщины?

— Может, переедешь ко мне? — сказал он неуверенным, глухим, прерывистым голосом.

— У меня ж дом свой. Ты чего?..

— Сдашь квартирантам. Библиотекарша вон фатеру ищет.

— Так прислугой-то у тебя мне тоже какая охота.

— Пошто прислугой? — он проглотил слюну и проговорил полушепотом: — Жить будешь со мной.

— Что?

— Распишемся, — тяжело выдохнул он.

— Как? — испуганно переспросила она.

— А как люди…

— Да ты что, дядя Пимен? — Валя удивленно хмыкнула.

— А че?

— Да как тебе не стыдно? Ну, как тебе не стыдно?!

— Отчего стыдно-то?

— От этого самого…

— Я ж все как по совести, чтоб все законно…

— Да ведь ты вдвое старше меня.

— Так че?

— Ты же против меня старик. И не стыдно?

— Я не силую. Я как по закону.

Она засмеялась. Так смеются люди над полудурком, сказавшим несусветную чушь.

«Господи! Что это с мужиком? Бабу он почуял, что ли?» Валя отшатнулась от Пимена.

«Не пойдет», — подумал он и почувствовал, как внутри у него похолодело. Сейчас он, кажется, не только любил ее, но и ненавидел! Не за отказ ненавидел. За смех. У него даже появилось на миг гаденькое желаньице: встать и уйти.

— И сынишке твоему отца надо. Скоро спросит: «Где папа?» А папу — ищи-свищи.

— При чем тут мой Стаська? И кому какое дело?.. — Последние слова Валя произнесла уже раздраженным голосом. Горделивая и обидчивая, она не любила, когда ей напоминали о старом грехе — случайной связи с красивым офицером, встретившимся ей в райцентре в позапрошлом году.

Помолчали.

— Ты ж пожил. А я чего?.. Я и жизни-то еще не видела.

— А я видел? — зло спросил он.

— Все ж таки…

— Да че там «все ж таки». При чем тут годы? Рази годами измеряют счастье?

«Его ничем не измеряют», — подумала она.

Снова молчали. На этот раз долго. Потом она сказала, чувствуя, что чем-то, — не только одним отказом — обидела его:

— Да, конечно… Одному легко выпадает, а другому…

— Да не то! Если о ласке говорить… так я ее тоже почти не знал, хошь верь, хошь не верь. Че уж!.. Че было-то? Было все очень даже интересно. Тока подрос — в армию забрали. И на Дальний Восток турнули. А там сопки голые да шинеля серые. И окроме их — ниче. Отслужил, домой поехал — рад-радехонек. Только-только отдышался, к гражданской жизни стал привыкать, смотрю, финская война началася. Опять забрили. А опосли — с фашистами. Так все молодые годы с винтовкой и пробегал. Больше по Дальнему Востоку, по Северу да по тундрам… Вернулся уж в сорок седьмом. А в колхозе у нас развал. Мужиков не было, одне старики, бабы да детишки. Работы — прорва, а жрать нечего — на трудодни по двести да по триста грамм тогда давали. Я от работы никогда не убегаю, сама знаешь. Ну и вкалывал. Когда жись полегче стала, женился. А Марья чахоточной оказалась. Два годка и пожили только. Да и како там пожили. Она мучилась. И я с ей мучился. Вчерась посмотрел в зеркало на себя. Весь седой, плешина уж, мешки под глазами.