Василий Еловских - Вьюжной ночью

— Какая переоценка? Что за глупости?

Обязательно надо сказать «глупости».

— Да ведь это все же женихи, а… — Зина улыбнулась. Но сама чувствовала: улыбка получилась вымученной.

— Что а?..

— Да нет… я так… — совсем стушевалась Зина, подумав: «О женихах рассуждают, как о лошадях».

— Что так?

Она была не рада, что ввязалась в разговор, замолкла, отошла в сторонку и села, взяв газету. Но свекровь уже завелась, из нее уже поперло:

— Муж есть муж, милая моя. Это не перчатка. Перчатки, кстати, тоже надо неторопливо примеривать. Хотя их можно и менять, это не дорого. А мы все-таки родители.

— Да вы зря, право, на меня, Мария Ивановна. Я вовсе не хотела… Ну, может быть, что-то и не так сказала.

— Еще Демокрит… кажется, он говорил, что кому попался хороший зять, тот приобрел сына, а кому — дурной, тот потерял и дочь. — Голос у Константина Петровича уверенный, немножко манерный. Свекор как бы в стороне от спора. Он вообще живет как бы в стороне от всего и от всех.

— Да, если рассматривать моральные качества жениха, — согласилась Зина и опять подумала: «Зря я!..»

— Ну, чего ты, дорогуша, строишь-то из себя? — Свекровь смотрела на Зину ласково и насмешливо. — Еще представляется чего-то. А сама!.. Ведь сама-то тоже небось не пошла за кого попало. А?.. Небось тоже долго думала, как и что.

«Конечно, у меня был тонкий расчет. Я подцепила академика», — улыбнулась Зина. Хорошо, что Мария Ивановна не видела этой улыбки.

— В Москву перебираешься. А то бы в деревню ехать пришлось. В метро все-таки лучше, чем на телеге по грязи.

— Там сейчас тоже машины, — не выдержала Зина. — Что это вы так о деревне?.. И зря думаете, что я выходила замуж по какому-то расчету.

— Мы деревню уважаем, — сказала Мария Ивановна.

— Деревня не проживет без города, так же как и город без деревни. — Золовка прихорашивалась перед зеркалом. — Что бы делали деревенские без города-то? Одевались бы в шкуры и обрабатывали землю деревянными мотыгами.

— Бога ради, не надо! — поморщился Константин Петрович и, достав таблетку валидола, сунул под язык. — Я не могу!..

Конечно, свекор — пожилой и больной, видать, но почему он всякий раз так вот нарочито неторопливо сует себе под язык таблетку? Хочет, чтобы все это видели? И говорит неприятно манерным голосом: «Опять что-то сердчишко пошаливает». Он еще работает — продает в киоске папиросы, — и вид у него при этом весьма важный, можно даже за профессора принять.

— Что не надо? — спросила Мария Ивановна.

Зина думала, что свекор заступится за нее, но он сказал:

— Я смертельно устал.

— Я тоже устала. Целый день носишься как угорелая.

— И у меня что-то с головой.

— И у меня то же.

— Я хочу ти-ши-ны!

— И я хочу.

— До-воль-но! — рассердился Константин Петрович и, выбежав на кухню, начал там что-то выкрикивать.

Позавчера он так же вот выкрикивал. Они — свекровь, свекор и Зина — ехали в метро и начали подниматься на эскалаторе у Белорусского вокзала. Константин Петрович проскочил вперед и, когда Мария Ивановна с Зиной еще поднимались, он был уже в густой, тягучей толпе, у выхода на улицу, и что-то раздраженно выкрикивал там. Зине казалось, что Константин Петрович мог бы и не шуметь, можно бы и без этого — в его раздражении тоже была какая-то нарочитость, что-то искусственное, как будто его заставили делать так и он нехотя согласился: ладно уж!

Сейчас она подумала: «Эти сцены, пожалуй, нужны ему не только для нервной разрядки. Не только и не столько…»

Одеваются они в дорогое, новешенькое, особенно Элла, у той все приглажено, прилизано, все какое-то яркое, пестрое — в глазах рябит; вырядится и шагает по улице, как автомат, с каменным лицом. Вчера Зина смотрела семейный альбом: множество старинных фотокарточек, хорошо сохранившихся, — деланно серьезные лица, напряженные позы, и не поймешь что за люди. Когда Зина спросила у мужа, чем занимались его деды и бабки, тот усмехнулся: «Ну, вот этот дедуся был до революции поваром. У какого-то важного барина. А после революции тоже поваром. Кажется, в столовой. А бабуся — прислугой. Красавица, говорят, была. Даже старик торговец какой-то сватался. Но она предпочла простого повара, выказав тем самым свое расположение к трудовому классу. Это по отцовской линии. А по материнской… Там кто-то был кучером… И тоже у бар. Подробностей не знаю. В общем, пролетарии. Рабочие. Голубой крови у моих предков не было, это точно. И у твоих, как я полагаю, тоже. А зачем тебе знать мое родословное древо?»

Сегодня с утра сонно сыплет снег. Напротив в доме зажглись огни и видно, как люди вяло ходят там, что-то делают; улица старинная, узкая и дом тоже старинный, трехэтажный, из грязновато-красного кирпича. Собственно, дом весь и не виден, только окна второго этажа, скучно одинаковые, закрытые тюлем. Квартира казалась Зине сжатой со всех сторон домами, толстыми кирпичными стенами и снег — не настоящим, а бутафорским, как в театре. Она понимала: тут у нее что-то от провинциалки, наивное, даже смешное.

Родное Зинино село далеко отсюда — в Сибири. Клуб, магазин, столовая, контора совхозная и другие видные дома притулились у подножия невысокой горы, а две кривоватые улочки с частыми избенками по самой горе тянутся, пересекая ее наподобие обруча; избенки эти как бы скатываются с горы, катятся, катятся и скатиться не могут. Дом, в котором она родилась, почти на самой макушке стоит, торчит там каланчой, и оттуда чудный вид: все как на ладони — дома, пристройки, огороды, дальше — озеро, еще дальше — луга, потом зеленый кустарник, а за тем кустарником — тайга темная, которой нет конца. Мать и отец были учителями, а тетки, дядья, бабушки и дедушки — крестьянами. Уже никого из них не осталось на свете, только дальние родичи. Последней померла мать — в позапрошлом году, тихо, незаметно, не поймешь отчего, она всегда была нервной, болезненной и скрывала свою болезненность, стыдилась ее, хотя чего тут стыдиться.

У них в семье сроду не сидели сложа руки, все время что-нибудь делали, не болтали, говорили обычно о деле. Учительство и само-то по себе — штука не легкая, а к нему вдобавок (ничего себе добавка!) — огород да сад, да свинушка, да курицы, и в доме никаких удобств: за водой изволь под гору спускаться, дровишек бог знает сколько запасай.

Здесь же, родичи мужа, все о чем-то беседуют, говорят, говорят, частенько спорят, и каждый старается доказать свое — столько времени ухлопывают впустую! И спорят обычно тихо, зудят, зудят помаленьку. «Они как будто ожидают, что им вот-вот скажут грубость или сделают что-то нехорошее», — раздумывала Зина, глядя на брюзгливо напряженные лица свекра, свекрови и золовки. А дом у них, между прочим, полная чаша, чего только нет, даже старинные картины какие-то, хрусталь, импортная мебель и дорогие ковры.