Василий Еловских - Вьюжной ночью

— Как же так… в самолете?

— Врачи в московской больнице сказали мне потом, что у Андрюши еще в Свердловске был микроинфаркт. Они как-то определили это. Видимо, наш здешний врач не разобрался.

А все же она сильно изменилась — столько лет пролетело, да и каких лет! Была нервно суетлива, домовито озабочена и все куда-то поспешала, чем вовсе не отличалась Люба-солдат. А глаза прежние — темные, влажные, глубокие.

— Живу вот помаленьку. Хорошо, в общем, живу.

Я рассказал, как мы с батальонным комиссаром видели ее и Андрея на окраине Антропово и как Дубов, тяжело мыкнув, торопливо свернул на тропинку. Это почему-то мне хорошо запомнилось.

Любовь Гавриловна закивала головой:

— А знаете!.. Вскоре после того, как вы уехали, он встретил Андрюшу на улице. Андрюша в тот же день рассказал мне об этом. Встретил и манит пальцем. Смешно так манит, будто мальчишку-несмышленыша: «Подойди-ка!» Глядит сердито не сердито — не поймешь: «Скажи мне откровенно: очень любишь ее?» Как в колокол бухнул. — «Кого?» — это Андрюша-то спрашивает. — «Не придуривай». — «Люблю, товарищ батальонный комиссар». — «Всерьез?» — «Всерьез, товарищ батальонный комиссар. Что хошь ради нее сделаю». — «И люби. Лишь бы любовь твоя была чистая». Погиб он потом, в сорок пятом… Почему хорошие люди так легко, так просто погибают? Я вот счас вспоминаю об Антропово даже с каким-то удовольствием, ей-богу. И сама не пойму почему. Чудно!.. Нечего вроде и вспоминать-то. А Андрюша говорил, что его мучило тогда чувство ожидания. Страшно хотелось ему, чтобы быстрее кончилось все это. И чтобы были мы вместе.

Когда я разглядывал альбом с фотографиями, выискивая Андрея (на снимках последних лет он был лысоватым, с усами, я ни за что не узнал бы его, встреться он где-то на улице), в комнату вбежала девушка, пронзительно похожая на Любу-бойца (я даже вздрогнул), только потоньше да лицом повеселее. Звали ее тоже Любой.

— Сколько вашей дочке? — спросил я Любовь Гавриловну и вдруг почувствовал себя как-то неловко.

Люба старшая молчала, затаенно улыбаясь. Ответила Люба младшая:

— Тысяча девятьсот сорок третьего года рождения.

— А сыновья мои Вовка и Минька у бабки гостят, — сказала Любовь Гавриловна. — Вовке шестнадцать. А Миньке четырнадцать.

Вскоре появился еще один гостюшка — длинноволосый парень в светлых брючках. Вошел легко, по-хозяйски. Сел. И обнял девушку.

«Ну, у этих любовь не краденая, — подумал я. — А, впрочем, от препятствий она только разгорается». Не скрою, меня несколько покоробила бесцеремонность парня: мне кажется, что обниматься надо все же не на людях.

Парень выпил вместе с нами браги (она была по-уральски ядреной, сладкой, приятной на вкус) и поморщился:

— Варварский все же напиток.

— А Андрюша любил, — тихо сказала Любовь Гавриловна. — Пропустит, бывало, стакашек и крякнет: «Ничего, дескать, славненькая у тебя ноне бражка получилась. Аж в ноги, стерва, ударят. Может, еще по стакашку трахнем?» На прошлой неделе я день рождения отмечала. Подружек позвала. Ну… сухого вина выставила. И чтоб Андрюшу мово… вспомнить, бражки сделала немножко.

Что с ней произошло: она едва сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Мама, не надо! — почти выкрикнула девушка.

Отворачивая от нас лицо и неприятно громко, как-то по-старушечьи сморкаясь, Любовь Гавриловна торопливо ушла на кухню.

Я шагал по затихшим вечерним улицам города, и мне вспоминались стихи Низами:

© «Советский писатель», 1982.

Было поздно уже, школа давным-давно опустела, непривычно затихла, выпячивая на улицу черные дыры-окна, лишь в одном классе еще горел свет — здесь занимался краеведческий кружок. Руководитель кружка, преподаватель истории Андрей Иванович, посмотрел на окна, в которые проглядывал слабоватый и холодный, чуть иссиня, без конца мигающий свет уличных фонарей, вынул из кармана часы и заметно заторопился:

— Итак… Договорились, что каждый из вас во время каникул соберет материалы, показывающие развитие экономики и культуры нашей области. И изложит на бумаге. Темы выбираете сами. Поройтесь в газетах и книжках, побывайте в музеях. Ну и… ну и поговорите с людьми.

Женя Сараев, длинноногий тощий юноша с угрюмым некрасивым лицом, в очках, поглядел на хорошенькую Маргариту Федорец, сидящую возле окна, и крикнул неестественно бодро:

— А давайте проедем по области. Ну куда-нибудь на север, а?! Можно на лыжах.

— Да ты что?! — хохотнул его дружок Сашка Рыжаков. — В такой-то холодище.

— Э, слабаки!

— Собаку не выгонишь за ворота.

— Сла-ба-ки! Ну, а я поеду!

— Он поедет! Поглядите-ка, как сейчас рванет домой.

Ребята засмеялись. Андрей Иванович улыбнулся и завздыхал; был он стар, болен — уже собирался на пенсию — и к вечеру невыносимо уставал.

На улице, как и обычно бывало в эту пору, свирепствовал ветер; надсадный и тревожный вой ветра заглушал все шумы маленького сибирского города, доносились лишь изредка гудки паровозов — школа стояла рядом с вокзалом, но вот повалил снег, и гудков тоже не стало слышно; ветер, снег, мечущийся, красноватый свет электричества, твердая земля под ногами, и больше ничего. Морозом обжигало лицо. Сашка поднял воротник тужурки.

— Слушай! Ведь говорим вот: человек господствует над природой и всякое такое. А вздумалось этой самой природе… Ээ, куда ты поперся?

Женя шел к центру, хотя им обоим — они жили на одном квартале — надо было сворачивать направо, туда, где сквозь снег проглядывали, окруженные странным при пурге красным заревом заводские корпуса. Причина такого Жениного поведения была проста: в снежных вихрях то появлялась, то исчезала желтая шапочка Маргариты — девушка жила у центральной площади.

Женя остановился, сказал:

— У меня тетка живет в Новодобринском. Это поселок такой по Северному тракту. Звала меня. Поедем, слушай, вместе.

— А сколько дотуда?

— Двести… тридцать примерно.

Сашка свистнул:

— Нет, друг, не смануть тебе меня. Это моя бабушка говорит: не смануть.

— А там знаешь какие места? Ты видел Иртыш? Нет, в самом деле!.. Куда больше Волги. А берега дикие-дикие, высокие-высокие. Я в прошлом году был там. Вышел на берег, и как-то даже не по себе стало — сине и мрачно-мрачно. Первобытностью какой-то отдает.

— А мне лучше что-нибудь покультурней.

— Стерлядок поедим.

— Не, не смануть!

— Фактов всяких для кружка наберем.

Сашкиного лица не видно, но Женя чувствует его ехидную улыбку: в таких случаях жирный подбородок у Сашки выдвигается вперед, нижняя губа приподнимается, слегка закрывая верхнюю губу.