Василий Еловских - В родных местах

— Чего ж сидел? Ушел бы.

— Ушел, конечно. Но ведь надо было приехать туда, посидеть сколько-то и уехать обратно. Или вот совещание о санитарном состоянии предприятий общественного питания…

— Но это же вовсе не обязательные совещания. Вы могли там и не быть. Сказали бы, что у вас нет времени. Зачем ехали?

— Не всегда знаешь, какой вопрос будет обсуждаться. И потом все предупреждают — явка обязательна.

В трубке опять послышался вздох.

Федор Федорович вдруг ясно понял, в чем причина скверного настроения — бессонная ночь, собрания, звонки… И ненастье. Откуда быть хорошему настроению…

Он уходит из конторы обычно позже всех. Сегодня решил уйти пораньше.

Дома Федоров чувствовал себя легко. Еще много лет назад, когда его избрали председателем, жена Шура начала внушать ему: «Дома не думай о работе, все неприятности старайся выбросить из головы. Квартира — отдых». Он сначала смеялся: «Какая наивная!» Потом начал раздумывать: «А почему наивная?» И, открывая калитку, настраивал себя: «Я дома. Я отдыхаю». А если тягостные мысли все же одолевали, он садился в кресло, свободно опускал руки и без конца повторял: «Я отдыхаю. О работе буду думать завтра, завтра. Я отдыхаю. Мне легко, мне весело». И странно: эти простые слова, часто повторяемые, действовали на него лучше лекарства.

Пришла жена. Спросила, снимая плащ:

— Кто у нас дома?

И ведь знает: дома может быть только муж, две дочки учатся в институте и давно уехали в город.

У Шуры всегда бодрый, веселый голос. С годами он стал более низким, приобрел легкую хрипотцу, но оставался по-прежнему веселым и бодрым. Шура работает учительницей.

Хорошо, когда жена — неунывающий человек.

— Устал? Отдыхай. Я сделаю все сама.

У них в квартире тепло, чисто, уютно. Ковры, дорогая мебель, всевозможные красивые безделушки. И книги, много книг. Федор Федорович не понимает людей, которые не хотят по-настоящему благоустраивать квартиру, замусоривают ее, ставят какую попало мебель. Сейчас у сельских жителей есть деньги, но их надо расходовать умело. Федоров зря копейку не выбросит и колхозную, и свою собственную. Он и на собрании колхозников говорил о благоустройстве квартир. Вот то было нужное выступление!

За окном завывал ветер и продолжал лить холодный дождь. «Кончится ли он когда-нибудь?»

По радио стали передавать что-то о школьниках. Видимо, это подтолкнуло Шуру на разговор, который она начала:

— В субботу у нас будет викторина. Так вот… меня просили поговорить с тобой: не сможешь ли ты выступить? Расскажешь, что нового в колхозе. Минут на десять, пятнадцать. Ребятам будет интересно. С шести вечера.

— Викторина?

— Викторина.

— Я вам подошлю знаешь кого?

— Кого?

— Нового баяниста Дома культуры. И то по знакомству подошлю. Поскольку это в мои обязанности не входит.

— Хватит смеяться.

— Подожди! Это не простой баянист. Закончил музыкальное училище.

— Хватит, хватит!

— Хорошо, будем говорить серьезно. Как только закончим уборочную и все самое спешное, придем к вам в школу. Возьму с собой кого-нибудь из специалистов, хорошего комбайнера, передовую доярку и поговорим с ребятами. Но поговорим по-настоящему, неторопливо. Чтобы польза была. А то — викторина!..

— Чего ты взъелся? Не можешь — не надо.

«Вроде бы ничего не произошло, а настроение совсем испортилось. Как будто кто-то ни за что ни про что обругал тебя».

Видимо, это же чувствовала и жена.

— Что ты сегодня взвинченный такой? Бог с ней, с викториной! Я тебя сейчас покормлю знаешь чем? Нет, ты не догадаешься. Варениками с творогом.

Резко зазвонил телефон. Взяв трубку, Шура сказала:

— Тебя. Из района.

— Кто?

— Педучилище.

— Скажи, что меня нет.

— Как нет? — жена говорила торопливым шепотом, прикрывая трубку рукой. — Такой повелительный голос. Не женщина, а прямо генерал.

— Скажи, что уехал.

— Сейчас, сейчас (это она проговорила в трубку). Куда уехал? (это — мужу). Что я буду врать? Иди!

— Ну, скажи, что заболел. Умер! Скажи, что хочешь.

Нет, он сегодня и дома чувствовал себя как-то не так, тяжело, напряженно. Условный рефлекс, выработанный много лет назад, — за порогом дома успокаиваться, отрешаться от всех забот и неприятностей — на этот раз не сработал.

В бытность мою на архивной работе проходила так называемая научно-техническая обработка документов губернского жандармского управления, сложенных в глубоком подвале древнего здания, бывшего когда-то архиепископской резиденцией. Мы читали одно за другим дела, осторожно перевертывая пожелтевшие, порой даже полуистлевшие странички, исписанные людьми, коих давно уже не было в живых, ставили на обложках заголовки, номера фондов, описей и другие цифры и надписи — без них в архиве запутаешься, не разберешь, где и что. Жандармские документы были в длинных обложках, вверху — черные буквы «Секретно».

Одно дело больше других заинтересовало меня — донесение помощника начальника губернского жандармского управления о Дмитрии Решетникове. Убористый писарский почерк с загогулинами, какого уже не встретишь теперь, без знаков препинания и кавычек:

«…Старший унтер-офицер на пункте Шмелев донес, что крестьянин деревни Каменка Решетников Дмитрий в разговоре с мещанином Заляпугиным Иваном сказал: «А что это ты так царем интересуешься? Какую такую ты получил от него пользу? А, по-моему, царь и не нужен вовсе». На что Заляпугин ответил Решетникову: «Я за царя готов умереть и отдать все, что только имею». На это Решетников выразил так: «Смотри-ка, как ты дорожишь царем-то. А я считаю, что он нам совсем бесполезен. Нашел, чем дорожить». Все вышеизложенное слышали и рассказывали мещанин Иван Заляпугин, купеческий сын Кузьма Ревягин. Подтверждает рассказанное крестьянин Василий Глухарев, за исключением того выражения, что «нашел, чем дорожить», какового он не упомнит, было ли произносимо Решетниковым».

Позднее мне попалось несколько совсем обветшавших — разрываются как вата — маленьких листочков. Какой-то прапорщик Шергин доносил начальнику губернского жандармского управления, что крестьянин Дмитрий Решетников почем зря ругает губернские власти, поносит богатых и вообще ведет себя «мерзко и недостойно». Прапорщик перечислил «проступки» Решетникова и в конце с огорчением отметил, что исправник, прибывший в Каменку для производства обыска, не застал там Решетникова, «каковой выехал в неизвестном направлении».

Бунтарь Решетников заинтересовал меня.

История — вещь капризная, в ней тоже бывает везение и невезение: заслуженный вроде бы человек, а материалов о нем нет, только воспоминания очевидцев. Умирают очевидцы и что же остается? Так и с Дмитрием Решетниковым. Кроме тех архивных документов, я нашел о нем лишь одну статью в районной газете. В ней хвалили Решетникова, но все как-то не конкретно, «в общем и целом».