Павел Кочегин - Человек-огонь

Каждый раз, когда казаки с радостными лицами уезжали домой, великая тоска охватывала Николая Томина. Казалось, в эту минуту с болью отрывался кусок его собственного сердца.

«Вот расформирую дивизию, тогда успокоюсь, отосплюсь за все ночи — и в Куртамыш к Аннушке», — думал Николай.

Наконец пришла эта последняя ночь, а покоя все нет: чует сердце — неладное вышло с расформированием.

Томин подошел к лампе, вывернул фитиль. Свет выхватил из полумрака его лицо. На широкий упрямый лоб опустились темно-русые мягкие волосы. Прямой нос от бессонных ночей обострился. Щеки ввалились, скулы резко обозначились. От ноздрей к краешкам губ дугой пролегли глубокие бороздки. Однако светлые усы по-прежнему аккуратно подстрижены, подбородок чисто выбрит, суконная солдатская гимнастерка, со следами от погонов, крестов и медали, туго облегает сухощавую фигуру.

Быстрым движением Николай достал из кармана бумажку и, в который раз за вечер, начал читать.

Настоящим удостоверяется, что Томин Николай Дмитриевич, будучи председателем дивизионного комитета Первой Оренбургской казачьей дивизии, в январе месяце 1918 года прибыл с одиннадцатым и двенадцатым полками в город Троицк Оренбургской губернии. Прибывшие во главе с товарищем Томиным части были революционно настроены, и никаких эксцессов со стороны указанных частей не было. Личный состав частей был организованным порядком распущен по домам, имеющееся оружие и боеприпасы были сданы в троицкую военную организацию».

Ниже две подписи и круглая печать с гербом новорожденной Советской Республики. Буквы расписавшегося красными чернилами закручены, как пружина.

«Эксцессов! Выкопали словечко!» — с раздражением подумал Томин. Отшвырнул листок и нервной походкой заходил по комнате, время от времени поплевывая на пальцы правой руки и потирая ими. Эта привычка осталась у него от многолетней работы у купца Гирина, когда ему приходилось пересчитывать пачки чужих денег, и, когда волновался, — прорывалась.

В трубе голосит ветер.

Томин быстро ходит из угла в угол и, как бы кому-то доказывая, мысленно говорит:

«Фронтовики в станицах создают Советы, а над этими Советами петля вьется! Дутова выгнали из Оренбурга, он перебежал в Верхнеуральск и снова собрал пятитысячную банду. И сейчас по станицам его офицеры рыщут. Одних уговорами заманивают, других — нагайками, а тех, которые наотрез отказываются, вешают, расстреливают, рубят. Те, что нынче по домам разъехались, вольно или невольно могут оказаться у Дутова.

Расформирование дивизии — недомыслие. В то время, когда решалась судьба дивизии, делегация оренбургских железнодорожников сидела у Ленина и просила защиты от произвола Дутова. По распоряжению Ленина из Питера на Урал был послан 17-й Сибирский стрелковый полк и отряд моряков. Две тысячи пятьсот штыков. С Петроградского-то фронта снять войска, когда там каждый солдат дорог, каждый штык на учете! А здесь революционную дивизию разоружили, да еще какую дивизию — кавалерийскую!»

Мозг настойчиво сверлит одна и та же мысль:

«Не верят, казакам не верят! И мне, выходит, не верят!»

От горестной обиды и бессонных ночей Томин чувствует страшную усталость.

«Чему не верят? Жизни моей?»

Прямыми улицами поселок Казачий Кочердык Усть-Уйской станицы на востоке устремился к сосновому бору. На юге от поселка раскинулись заливные луга с множеством озер, за лугами на могучих плечах Казахского плато покоится горизонт.

С запада к поселку прижалось круглое, как блюдце, озерко, прозванное Казачьим. Поблизости — колодец с покосившимися столбами и полусгнившей крышей. А чуть дальше от Казачьего озерка стоит сторожевая вышка. Издали она походит на ободранную ветряную мельницу без крыльев: наблюдательная башня ее изрешечена дождями и ветрами. От вышки уходит ровное, как стол, поле бывшего манежа, по границе которого видны следы обвалившихся пороховых погребков, крепостного вала.

Все здесь напоминает о землепроходцах, которые пришли сюда в первой половине восемнадцатого века и основали Казачий Кочердык. Из поколения в поколение передаются были и небылицы, ставшие легендами, о том таинственном и героическом времени, воспламеняя воображение и чувства казачат.

Манеж, пороховые погребки и сторожевая вышка — излюбленное место игр поселковых ребят.

Настала горячая пора — весенний сев, все казаки и малолетки (так назывались у казаков семнадцати-двадцатилетние парни допризывного возраста) в поле. Сегодня здесь хозяйничают казачата.

Солнце ушло за горизонт. С призывным мычанием, вздымая тучи пыли, возвращаются с лугов табуны коров. Над тополями затихает крик галок.

И только за околицей поселка, у сторожевой вышки по-прежнему идет жаркая «баталия». Ребятишки верхом на прутьях несутся в лихую атаку, размахивая деревянными саблями, вонзая в «противника» пики-самоделки. А самые отчаянные забрались на наблюдательную башню и, подражая своим прадедам, кричат в старенькие рупоры:

— Слу-ша-й!

Эхо над лугами и полями уплывает в сторону станицы Усть-Уйской.

В старину между поселками, отрядами и станицами Уйской оборонительной линии важные вести передавались протяжными голосами через рупор на утренней и вечерней заре.

Вдруг ребячий гвалт оборвался, наблюдатели заспешили вниз, да так быстро, что гнилые перекладины лестницы не выдерживали, ребятишки падали, но, не ойкнув, поднимались и давали стрекача. В одно мгновение всех словно ветром сдуло. И когда старшие с вицами в руках пришли к месту «баталии», там стояла полная тишина и безмолвие. И только брошенные «кони» и «пики» выдавали недавнюю битву.

Большая семья отставного полкового чеботаря Афанасия Михайловича Томина жила в старом, по окна вросшем в землю, пятистеннике.

Летом на ночлег разбредались по двору: в амбар, на сеновал, на телегу под полог. В доме оставался дед Афанасий с бабкой Анной. Когда же спать на дворе становилось холодно, дом превращался в улей. Горницу занимала семья старшего сына Дмитрия, кухню — младшего Леонтия. Для стариков оставалась печь, а для ребят — полати.

Ели в одно время, за одним столом, из одной чашки. Дед садился в передний угол, под образа. Рядом с ним сыновья, а там — внучата. Дед начинал хлебать первым деревянной ложкой, прошедшей с ним всю военную службу, а потом все остальные. Пока он не встанет, никто не смел ломать стола: все сидели и молча ждали, когда поднимется глава семьи.

Тот, кто опаздывал за стол, оставался без обеда или ужина.